Читать интересную книгу Цейтнот - Анар

— Ну, говорят тебе, пиши!

И Фуад написал. Написал большими буквами:

КУРБАН — КАБАН

Конечно, не надо было ему это писать. Уж лучше бы он согласился стать инвалидом. Но ему было всего девять лет, он учился во втором классе! И он подумал: «Что особенного? Подумаешь — два слова! Подумаешь — надпись! Неужели из-за каких-то двух слов я должен стать инвалидом и всю жизнь надевать протез?!» Мог ли он знать, что эти два слова, которые он написал тогда на заборе мелом, станут причиной его душевных терзаний на многие годы?! Часто (очень часто, слишком даже часто!), вспоминая этот случай, он задавал себе вопрос: «Может ли человек, с которым в детстве произошло подобное, быть счастливым?» И сам же отвечал себе: «Нет, не может. Человек, пусть это даже девятилетний ребенок, униженный насилием, спасовавший перед тупыми, бездушными насильниками, поступившийся гордостью, достоинством, самолюбием, обречен на вечные душевные муки!»

Когда Фуад написал на заборе то, что от него требовали, Зейдулла распорядился:

— Поставь точку. — Затем, подумав, сказал: — Нет, не точку, поставь восклицательный знак.

Фуад поставил восклицательный знак:

КУРБАН — КАБАН!

Зейдулла и его дружки двинулись прочь. Пройдя немного, остановились. Зейдулла сунул в рот два пальца, лихо свистнул, затем сплюнул на землю сквозь зубы и показал Фуаду шиш. После этого троица скрылась за углом школы. Фуад еще долго слышал, как они хохочут, обмениваются шуточками, издеваются над ним.

Как громко они хохотали!

Раздавленный, униженный, Фуад поплелся домой. Вошел во двор, поднялся по лестнице на второй этаж. Долго стоял перед дверью своей квартиры, думал о чем-то. В квартиру так и не вошел. Не смог. Вернулся назад, к школе. Подобрал где-то тряпку, намочил ее в луже, стер надпись, сделанную им на заборе, чтобы завтра никто ничего не увидел. Ведь и отец мог… Увидел бы — узнал его почерк.

В тот вечер ему хотелось убить себя, но он не знал, как это сделать. В конце концов решил: нет, он не будет убивать себя, он станет сильным, всемогущим человеком и отомстит этим троим. О, это будет страшная месть!

Ни отцу, ни матери он никогда не рассказывал об этом случае. Вообще никому не рассказывал.

Несколько дней после этого прятал свои глаза от отца, не мог смотреть ему в лицо.

Словом, Фуад дал клятву себе в тот вечер — отомстить оскорбителям. Но за тридцать лет они ни разу не встретились ему. Иногда Фуаду даже казалось, что эти трое были не реальными, конкретными людьми, а символами, олицетворяющими Зло, Насилие, Жестокость.

И вот сейчас один из этих символов находился перед ним — «носильщик № 12». Вот оно — олицетворенное Зло, Насилие, Жестокость! Носильщик с отвислой нижней губой и мутными глазками! Сидит перед ним, и, кажется — о господи! — он, Фуад, готов амнистировать его, готов простить ему ту его жестокую выходку! Больше того, простил уже, кажется. И это прощение — тоже своего рода жестокая пытка, ибо выясняется, что, несмотря на прошедшие тридцать лет, об этом акте насилия помнит не только один Фуад, но и Зейдулла. Ведь так? Значит, и для Зейдуллы, как и для Фуада, тот случай не был каким-то обычным, пустяковым эпизодом в жизни, но серьезным, важным, незабываемым событием. Настолько важным, что и сам Зейдулла носил в себе память о нем как тяжкий груз, терзался, хотел получить прощение, и вот наконец достиг желаемого, сбылась его мечта: просит простить его.

А он-то думал, что кроме него никто больше не помнит эпизода у школьного забора, что нет в мире второго человека — свидетеля его унижения и что, возможно, сам эпизод (а вдруг, а вдруг!) существует лишь в его воображении. Как же это он мог забыть свою «концепцию», согласно которой и Прошлое, и Настоящее, и Будущее человека существуют всегда! Они как бы предопределены заранее; они — постоянные, неизменные категории. Человек лишь как бы покидает один пункт — Прошлое, идет к другому — Настоящему, затем к третьему — Будущему.

«Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» — сказал ему тогда Зейдулла. А может, именно сегодня, именно сейчас настала пора отмщения? Сейчас, тридцать лет спустя, Фуад может сказать те же самые слова сидящему перед ним человеку: «Ты знаешь, что мы с тобой сделаем?» Не «сделаю», а именно — «сделаем», ибо его должность, достигнутое положение в жизни позволяют ему так говорить: он — не один, он олицетворяет собой многое и многих. В самом деле, только пожелай — он мог бы сильно попортить кровь этому «носильщику № 12». Мог бы добиться увольнения его с работы. Мог бы найти людей, которые изобьют его как собаку. Да и посадить мог бы. Хоть сейчас. Подзовет милиционера, представится ему, скажет: «Заберите этого пьяного хулигана, составьте протокол. Он оскорбил меня». От Зейдуллы и в самом деле несло спиртным.

Еще одна странная мысль пришла Фуаду в голову: узнать имя отца Зейдуллы и заставить его, «носильщика № 12», написать мелом это имя большими буквами где-нибудь на стене аэропорта. И чтобы он непременно поставил в конце восклицательный знак. Возможно, Зейдуллу не придется даже запугивать? Может, он готов продать родного отца за бутылку портвейна «Агдам»? А может, нет? Может, он не сделает этого даже за мешок золота, даже под угрозой смерти?! Не продаст отца! Кто знает?..

В чем же тогда должна заключаться его, Фуада, месть? Ведь он еще тогда, в далеком детстве, твердо решил, поклялся непременно отомстить Зейдулле. Думал: как только месть свершится, горькие воспоминания перестанут причинять ему боль, отравлять его жизнь. Потом, с возрастом, он стал сомневаться… Чувствовал, что никакая месть не сотрет в его душе пятна бесчестья. Говорят же: сердце — что стеклянный сосуд, разобьют — не склеишь. Если это так, можно ли помочь разбитому сердцу, разбив другое?

Фуад понял, что не сделает ничего плохого этому носильщику. Перед ним сидел совсем другой человек. Тот Зейдулла остался там, в тридцатилетней давности прошлом, — олицетворение Зла, Насилия, Жестокости, а этот Зейдулла…

«Внимание, внимание!..»

Репродуктор громким женским голосом объявил, что самолет из Москвы совершил посадку.

Фуад встал, кивнул Зейдулле:

— Извини, мне надо идти к самолету.

Зейдулла тоже поднялся:

— И я — к самолету.

Он встречал тот же самолет: багаж прибывших на нем пассажиров.

Глава десятая

Гостей интересовали дела градостроительные — Баку и апшеронской агломерации. Задавались вопросы, касающиеся проблем… первого города-амфибии — Нефтяных Камней, создания городского ландшафта, строительства многоэтажных зданий в городах-спутниках. Немецкие товарищи расспрашивали о принципах решения дорожных развязок, направлениях в проектировании жилых массивов с учетом климатических особенностей и местных условий, перспективном планировании и прогнозах в связи с ростом населения. Некоторые из гостей говорили немного по-русски, но это, естественно, не решило в корне проблему общения и понимания сторонами друг друга. Основная тяжесть все-таки легла на переводчицу, миловидную хрупкую девушку в модных черных вельветовых брючках фирмы «Вранглер». Звали ее Галя.

Фуад обстоятельно отвечал на вопросы, опирался на цифры, постановления, утвержденные проекты, а перед глазами его… полуразвалившийся забор… восклицательный знак — мелом… отвислые губы Зейдуллы… «До конца своей жизни будешь инвалидом. Как твой отец…»

Среди встречающих были представители горкома партии, министерства, «Интуриста». По программе через час гости должны были лететь в Мингечаур, поэтому здесь, в ресторане аэропорта, в их честь организовали небольшой банкет. Фуада выбрали тамадой.

— Дорогие гости! — сказал Фуад. — Сегодня у нас очень радостный день. Мы счастливы, что вы приехали к нам. Мы поднимаем эти бокалы за ваше здоровье, за ваше благополучие, за ваше успешное пребывание на гостеприимной земле Азербайджана.

Фуад сказал:

— Сегодня у нас очень печальный день. Наша архитектура понесла тяжкую утрату. Мы навеки прощаемся с одним из наших выдающихся мастеров зодчества, с нашим уважаемым учителем, нашим талантливым коллегой — Фуадом Салахлы…

Забарахлил, захрипел микрофон.

Они стояли на деревянном помосте, построенном этим утром. На похороны пришло много народу. Гроб утопал в цветах. На крышку гроба кто-то поставил фотографию, с которой ныне покойный Фуад Салахлы смотрел на присутствующих и весело улыбался. Рядом с гробом стояла седоволосая женщина в черном.

Микрофон налаживали на скорую руку, и он барахлил.

— …Фуад Салахлы щедро делился своими глубокими знаниями, богатым профессиональным опытом с бесчисленным множеством своих учеников-студентов, — говорил Фуад.

«Неужели эта седоволосая грузная некрасивая женщина в черном — Солмаз?! — мелькнуло в голове Фуада. — Эта убитая горем старуха — Солмаз?! Некогда изящная, приветливая, улыбчивая, милая дама… Да, конечно, она. Кто же еще? Господи, что делает время с нами, с нашими лицами! Та Солмаз и эта — один ли это человек? Или есть две Солмаз? Одна осталась там, в Прошлом, другая — здесь, в Настоящем, — вот она!»