Читать интересную книгу Смерть героя - Ричард Олдингтон

Весело и радушно приветствовал мистер Шобб в лице мистера Апджона будущее наследство престарелой тетки. Джорджа он окинул скучливо равнодушным взглядом блеклых голубых глаз, ленивее обычного протянул вялую, пухлую руку и тотчас отвернулся. Джордж заметил разницу в приеме, но по простоте душевной решил, что оно и понятно: ведь он гораздо моложе мистера Апджона и еще не создал ни «Христа в борделе в Блумсбери», ни теории супрематизма. Зато мистер Апджон, куда лучше разбиравшийся в светском обращении, понял свою оплошность и смущенно пробормотал:

– Вот, привел его, думал обсудить статью обо мне и супрематизме…

Его оправдания потонули в общем шуме и гаме. Мистер Шобб, не дослушав, рассеянно кивнул. Из неловкого положения их вывела подоспевшая миссис Шобб, – она поздоровалась с обоими гостями, и они наконец вошли в комнату. Джорджу было не по себе, но он приписал это собственной застенчивости и нелюдимости. Он был еще настолько наивен, что воображал, будто радушие может быть бескорыстным.

Справедливости ради следует сказать, что шум, гам и волнение, царившие в изысканном обществе, собравшемся у мистера Шобба (тут были два репортера «светской хроники»), объяснялись не только шампанским. Предвоенный Лондон вел сравнительно трезвую жизнь. Многие женщины вообще не пили спиртного, а коктейли и обыкновение сходиться с кем попало еще не были столь распространены, как в наши дни. Нанесла ли нынешняя свобода нравов ущерб искусству сплетни, сказать трудно; во всяком случае, сплетня и по сей день остается главным развлечением британской интеллигенции. Никакие серьезные разговоры, само собою, невозможны, ведь вокруг кишат разбойники пера, всегда готовые на лету подхватить чужую мысль. Надо отметить одно несомненное достижение – bon mot[20], изысканный каламбур, непрерывное острословие больше не в моде. В самом деле, после войны чуть ли не величайшим умником прослыл некий молодой человек, у которого хватило выдержки просидеть на сорока пяти литературных вечеринках, не вымолвив ни словечка. Это всех до того пугало, что, когда сей новоявленный траппист покидал собрание, отовсюду только и слышалось:

– Блестящий молодой человек!

– Необычайно умен!

– Я слышал, он пишет книгу о метафизике каменного века.

– Да что вы?

– Говорят, он – величайший в мире знаток доколумбовой литературы.

– Нет, это просто восхитительно!

Но в далекие предвоенные времена люди старались привлечь к себе внимание нескончаемой болтовней и безудержным острословием. Однако в тот вечер, о котором идет речь, остроты отошли на задний план, ибо одно происшествие так потрясло этот маленький лживый мирок, что все перестали притворяться и заговорили искренне. За исключением Джорджа (он был слишком молод и безвестен, а потому в счет не шел) и нескольких женщин, почти все присутствующие связаны были с неким издательством, которое неожиданно вылетело в трубу. По совету мистера Шобба иные из самых богатых его покровителей вложили в это издательство капитал; художники «отделывали» иллюстрированные издания или писали книги о мастерах Возрождения, – в то непросвещенное время ими все еще интересовалась публика; с писателями заключены были договоры на неограниченное количество книг. Деньги текли рекой, затевались кое-какие любопытные начинания. И вдруг издатель исчез вместе с секретарем-машинисткой и всей оставшейся наличностью. Этим и объяснялось волнение в гостиной Шобба.

Джордж, немного растерянный, остановился неподалеку от кучки мужчин и женщин помоложе. Смуглый молодой человек довольно мрачного вида все повторял:

– Le crapule! Ah! Le crapule![21]

Несколько недоумевая, кто же это сволочь и почему, Джордж рассеянно прислушался к разговору.

– Он платил мне триста в год, а теперь…

– Мой последний роман пользовался таким успехом, что он подписал со мной договор на пять лет и дал авансу…

– А я получал двадцать процентов…

– Да, но я вам вот что скажу. Адвокаты заявили Шоббу, будто его четыре тысячи фунтов – это средства епархии…

– Знаю, знаю. Шобб нам говорил.

– Le crapule!

– Что-то скажет архиепископ?

– Ну, они постараются все это замять.

– Да, но послушайте… помолчи минутку, Бесси… я одно хочу понять – что теперь будет с нами? Как же наши авторские права? Шобб мне говорил, что по закону…

– К черту закон. Что мы теперь получим?

– Crapule!

– Наверно, ничего. Вы-то уж во всяком случае не много получите. Он даже не выпустил вашу книгу, а я должен был получать триста в год и…

– Дело даже не в деньгах, главное – моей книги не будет в продаже, а она так хорошо расходилась… видели вы большую статью обо мне на прошлой неделе в…

– Crapule!

Джордж поглядел на мрачного молодого человека почти с нежностью. Ему вдруг пришло в голову, что это «crapule» относится не только к неведомому виновнику беды, но и ко всем окружающим. В эту минуту подошел мистер Апджон, и Джордж отвел его в сторонку:

– Послушайте, Фрэнк, о чем тут речь?

– Милейший Берти удрал с Ольгой и со всеми деньгами.

– Милейший Берти? То есть… но ведь издательство остается?

– Остается одно воспоминание. В кассе ни гроша, понятно? Я хочу сказать, придется мне найти другого издателя для книги о супрематизме. Я хочу сказать, у Берти были проблески ума…

– А кто такая Ольга?

Но тут к мистеру Апджону радостно ринулась некая дама с двумя дочками на выданье, осведомленная о богатствах престарелой тетушки.

– Ах, мистер Апджон! – заворковала она. – Как приятно вас видеть! Как поживаете?

– С грехом пополам.

– В последний раз мы вас так и не дождались. На той неделе непременно приходите обедать, непременно! Сэру Джорджу ужасно понравилось, как вы рассказывали об этой вашей новой живописи… как бишь вы ее называете? Вечно я путаю названия!

– Познакомьтесь, – сказал мистер Апджон. – Леди Картер – Джордж Уинтерборн. В некотором роде художник.

Леди Картер оценила Джорджа с одного взгляда: поношенный костюм, небрежно повязанный старый галстук, чересчур длинные волосы, рассеянный взгляд – конечно, беден, во всяком случае, слишком молод. Она процедила сквозь зубы что-то презрительно-любезное и проследовала дальше в сопровождении мистера Апджона, делая вид, что беседа с ним ее очень забавляет.

Джордж подошел к столу, взял сандвич и бокал шампанского. Нескончаемая болтовня о пустяках его изрядно раздражала. Он чувствовал себя чужим, в нем поднималась упрямая злость. И Апджон уверяет, что тут собрались единственно умные люди в Лондоне! Ну, если это – ум, я предпочитаю оставаться дураком. Лучше уж гигантский спрут-скука, владычествующий за стенами дома, чем эти ядовитые медузы, тщеславные, самовлюбленные и злорадные.

Он подошел к редактору, товарищу Боббу. Мистер Бобб, щуплый рыжий человечек с колючими голубыми глазками, был одержим классовой ненавистью. Он почти безнаказанно давал волю злости, спекулируя на своем пролетарском происхождении и на язве желудка, от которой он умирал вот уже двадцать лет. Ни один порядочный человек не мог позволить себе отколотить мистера Бобба, как он того заслуживал, потому что весь вид Бобба постоянно напоминал о гложущем его недуге, а все повадки неизменно свидетельствовали о его происхождении и воспитании. Это был современный Терсит – впрочем, будь он и впрямь Терсит, оно бы еще ничего. В умственном отношении он представлял собой усердную, но довольно-таки мерзкую обезьяну, корчившую из себя нового Руссо. Речь его резала слух. Он был тщеславен, притом никак не мог забыть о своем происхождении, а потому жаждал любовных приключений с какими-нибудь светскими дамами, хотя, судя по всему, склонен был к гомосексуализму. Замечательная энергия, редкостное чутье, способность мгновенно разбираться в людях, цепкая память и необычайный дар подражания, злой язык и грубая откровенность – вот что составляло его силу. Это был негодяй не крупный, но опасный. Его еженедельные политические обзоры, однобокие и подчас нелепые, были в ту пору, однако, лучшими в своем роде. Умей Бобб не переходить границ в злопыхательстве, умей он обуздать тягу к альковам знатных дам и отделаться от теории бессознательного (то была причудливейшая мешанина из плохо понятой теософии и непереваренного Фрейда), он и впрямь стал бы влиятельным деятелем быстро растущей социалистической партии. Джордж восхищался одаренностью и кипучей энергией мистера Бобба, жалел его за слабое здоровье и болезненное чувство социальной неполноценности, брезгливо морщился, когда тот злобствовал, и пропускал мимо ушей его теоретические разглагольствования.

– Вы-то что здесь делаете, Уинтерборн? Вот уж не думал, что Шобб вас пригласит. У вас разве есть деньги?