в трубу. Спать хочется.
ТАТЬЯНА ТОЛСТАЯ:
Да мы уже спим, если верить буддистам… Смотрите – стандартный западный менталитет держится на том представлении, что вот, есть “реальность”, и вот, есть сон временный, Морфей. Есть и сон вечный, Танатос. От него не просыпаются и назад не приходят. И там, по ту сторону, расположен расчетный стол, где вы получаете воздаяние за всё, что тут, в “реальности”, понаделали. Подробности – в зависимости от вашей конфессиональной принадлежности, но, условно говоря, праведники отправляются на Рублево-Успенское шоссе – “место светлое, место злачное, иде же нет ни печали ни воздыхания”, грешники – на Каширское, где скрежет зубовный. Высшей, конечной наградой является воскресение во плоти и жизнь вечная.
Буддистское учение, напротив, состоит в том, что жизнь есть иллюзия, майя, сон, и причем пренеприятнейший – сплошные тяготы и страдания. Умрешь – начнешь опять сначала. И Каширка – пытка, и Рублевка – муки. Всё плохо, а потому задача – выключить какое бы то ни было сознание и восприятие, вырваться из круга перерождений, из сансары, и впасть в нирвану:
…прибежище, где нет ни земли, ни воды, ни света, ни воздуха; где нет ни бесконечности пространства, ни бесконечности разума, где нет ни представлений, ни отсутствия их; где нет ни этого мира, ни другого мира, ни солнца, ни луны. Это не проявление, не уничтожение и не постоянство, это не умирание и не рождение.
Казалось бы, вот где ад! – но зато нет страдания. Поди пойми.
Обе картины мира вполне себе целостные, а вот наша – она какая? С одной стороны – мы пусть плохие, но христиане. Сквозь наше христианство пятнами проступает язычество различных племен, но оно точно не буддистское. В XIX веке буддизма у нас и в заводе-то не было, это сейчас стараниями Гребенщикова и Пелевина мы несколько просветились. Но – вот я какой хочу выдвинуть тезис – мы стихийные буддисты. Наш русский мир защемлен между условным Западом и условным Востоком, не принадлежа в полной мере ни тому ни другому. Нельзя сказать, что он своей структуры не выработал, своей системы не имеет; но она, система эта, плохо понята, аршином общим не измерена; не измерена она также весами, микроскопом, лакмусовой бумажкой, пробным камнем и всякими приборами, изобретенными “блядиными детьми Аристотелем и Пифагором”. Единственный измерительный инструмент, великолепно работающий в этом мире – русская литература. Потому что Господь милостив, и на всякий хитрый замок найдется ключ с винтом. Разве Гоголь не адекватен русскому миру? А Лев Толстой (причем не только в сиянии своей гениальности, но и со всей, так и не вышедшей из него, дурью)? А Чехов? – раз уж вы помянули “Спать хочется”. Вот, кстати, прекрасно, что вы назвали этот рассказ; разберем его.
Напоминаю содержание: девочка Варька, тринадцати лет, в услужении у сапожника. Она в няньках, но она должна: топить печку, мыть лестницу, колоть лучину, ставить самовар, чистить хозяину калоши, чистить картошку, прислуживать за обедом, стирать, шить, ставить вечерний самовар для приема гостей, бегать в лавку за пивом, снова бегать за водкой, подавать на стол, чистить селедку и, на фоне всего этого (а это сопровождается криками, тычками и поношениями), качать хозяйского ребенка. А ребенок непрерывно кричит. Варьке всё время хочется спать, она без конца клюет носом, погружаясь в сон, но из этого состояния ее выводит крик то хозяев, то самого ребенка. (Содержание Варькиного сна составляет почти половину пятистраничного рассказа.) Наконец, в ее затуманенном мозгу возникает понимание того, что ее враг, источник ее мук – ребенок. Она убивает его (душит) – и “смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая…”.
Когда Варьке в течение дня что-то “снится”, сознание ее затуманивается, и она проживает другую жизнь – ту, что была ее жизнью до сапожника. Там страдает и умирает ее отец, страдает мать, страдает Варька, бредя с матерью и какими-то еще людьми с котомками по дороге, покрытой жидкой грязью, где
…носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени падают на землю в жидкую грязь. – “Зачем это?” – спрашивает Варька. – “Спать, спать!” – отвечают ей.
Варька постоянно перетекает из одной реальности в другую реальность, столь же зыбкую, нет ей спасения, нет выхода: отец умер, и:
Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.
– Ты что же это, паршивая? – говорит он. – Дите плачет, а ты спишь?
Это вот всё и есть “сансара”, бесконечный дурной сон во сне, исполненный страданий. А в конце рассказа Варька переходит в “нирвану” – спит как мертвая, то есть избавляется от жизни и всего, что с ней связано, разом. И душераздирающе здесь то, что эта короткая, до утра нирвана дается ей не за праведную жизнь, а ценой смерти невинного младенца.
Странствование (сансара) существ, ученики, имеет свое начало в вечности. Нельзя узнать того времени, начиная с которого блуждают и странствуют существа, погруженные в незнание, охваченные жаждою существования.
Это слова Будды, обращенные к ученикам. И кажется, что и Варька затесалась среди этой неясной толпы, “погруженная в незнание”.
Как вы думаете, ученики, что больше, вода ли, заключенная в четырех великих морях, или слёзы, которые протекли и были пролиты вами, когда вы блуждали на этом широком пути и странствовали, и рыдали, и плакали, потому что давалось вам в удел то, что вы ненавидели, и не давалось то, что вы любили?.. Смерть матери, смерть отца, смерть брата, смерть сестры, смерть сына, смерть дочери, потерю родных, потерю имущества – всё испытали вы за это долгое время.
Прошу понять меня правильно: я не считаю, что у Чехова тут прослеживаются буддистские мотивы. Вот если бы я работала в американском университете и должна была выступать с докладом на ежегодной конференции славистов, уж я бы постаралась: наваляла бы докладец о буддистских мотивах в творчестве того или другого русского писателя как нехрен делать. Потому что вот же они, мотивы-то эти! Вон тут и вон тут!..
Но, я думаю, нет, тут другое, тут поглубже: это внутри русского мира, на мутном глубоководье бродят, плохо различимые и неясные, смысловые и эмоциональные сгустки: сон… страдания… не вырваться… к чему всё… Эти экзистенциальные комки тяготеют к буддизму, но не выносят бритвенной точности и полуденной