Впрочем, она быстро подавила теплые чувства. Нельзя поддаваться ложному ощущению безопасности. Достаточно вспомнить, что произошло, когда она в последний раз доверилась этому человеку. Он чуть не убил Стюарта этими самыми руками!
И вот теперь он просит разрешения сделать то, что, по ее глубочайшему убеждению, приведет к беде, не говоря уже о последующем скандале…
Нет. Она не позволит себе смягчиться по отношению к Джеймсу. Потому что тогда ей будет намного труднее отказать ему в следующий раз — Эмма не сомневалась, что этот следующий раз скоро наступит, — когда он попросит разрешения откопать останки Стюарта. А этого она ни в коем случае не допустит.
Но Эмма никогда не умела по-настоящему ненавидеть. Собственно, граф Денем был единственным человеком, кого она когда-либо ненавидела, и хотя за минувший год она неоднократно испытывала к нему приступы ненависти, они никогда не продолжались более нескольких минут, а перерывы между ними тянулись недели, а то и месяцы. Право, ужасно утомительно испытывать к кому-либо постоянную и неутолимую ненависть Ей придется очень постараться, чтобы ненавидеть его все то время, пока он остается на острове, сколько бы это ни продолжалось.
А что, если, размышляла Эмма, Джеймс будет и дальше совершать по отношению к ней добрые поступки? Ну вроде того, как он защитил ее от лорда Маккрея, принес корзинку с деликатесами от миссис Мактавиш и помог вымыть посуду? Как она сможет его ненавидеть?
И все же нельзя допустить, чтобы ее неприязнь к Джеймсу ослабела.
Она приподняла голову и прислушалась, пытаясь определить, спит ли он. Может, лежит сейчас без сна, уставившись, как и она, в потолок? Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Эмма не слышала ничего, кроме ровного дыхания Уны, спавшей рядом, завывания ветра снаружи и шепота сквозняков, выдувавших из комнаты все тепло.
Наличие только одного камина, который к тому же располагался в гостиной, а не в спальне, было существенным недостатком дома. Пока был жив Стюарт, это не представляло собой особой проблемы. Но теперь, когда его не стало, а дверь в гостиную была плотно закрыта — что было совершенно необходимо, иначе Джеймс увидел бы ее в ночной рубашке, — в спальне было холодно, как в склепе.
Съежившись под одеялом, Эмма обдумывала, что скажет утром миссис Мак-Юэн, когда та поинтересуется — что она непременно сделает, поскольку на острове не было секретов, — где Джеймс провел ночь, когда услышала какие-то посторонние звуки, словно кто-то пытался открыть входную дверь.
Эмма насторожилась, пытаясь сообразить, который сейчас час. Полночь, видимо, миновала, но определить, далеко ли до рассвета, не представлялось возможным, поскольку небо за ромбовидным окном было затянуто тучами.
Кому, скажите на милость, понадобилось бродить вокруг ее дома в такой час? Когда Стюарт был жив, Эмма не усмотрела бы в этом ничего необычного. Во время эпидемии тифа их не раз поднимали среди ночи прихожане, являвшиеся за викарием, чтобы он отпустил грехи их близким, состояние которых резко ухудшилось.
Но Стюарта больше нет. И кем бы ни был ночной посетитель, у него должна быть веская причина, чтобы заявиться к ней в такое время.
Или, что куда более вероятно, бесчестные намерения…
При этой мысли Эмма выпрыгнула из постели, подбежала к двери спальни, не задумываясь распахнула ее и бросилась к камину. Огонь в очаге погас, и только тлеющие угли освещали комнату. Но Эмма не стала медлить, чтобы полюбоваться их красноватым сиянием. Подхватив длинный подол ночной рубашки, она вскарабкалась на каменную облицовку камина и сняла с крючков висевшее на стене охотничье ружье. Не то чтобы она была искусным стрелком или могла хладнокровно всадить заряд в какое-либо ни в чем не повинное животное. В сущности, если бы не щедрый вклад Клетуса Мак-Юэна в ее хозяйство, ей пришлось бы довольствоваться хлебом и овощами.
Но хотя Стюарт наверняка пришел бы в ужас, знай он об этом, Эмма не считала предосудительным выстрелить в человеческое существо в случае необходимости.
С ружьем под мышкой Эмма направилась к входной двери. Она заперла ее на засов не потому, что боялась грабителей, а потому что ветер с моря мог распахнуть ее настежь, что уже не раз случалось. В дом можно было проникнуть и через окна, которые не составляло особого труда открыть снаружи, выдавить стекло, просунуть внутрь руку и поднять задвижку. Все они открывались наружу и удерживались в распахнутом состоянии с помощью металлических крючков.
Эмма окинула беглым взглядом окна, чтобы убедиться, что ее ночной посетитель, кто бы он ни был, не воспользовался этой возможностью, потерпев неудачу с дверью. Она не увидела ни разбитых стекол, ни поднятой с недобрыми намерениями руки, зато услышала за спиной шорох. Круто развернувшись, с подпрыгнувшим сердцем и округлившимися от страха глазами, она вскинула на плечо тяжелое ружье… только для того, чтобы его выхватил у нее из рук разгневанный граф Денем.
— Эмма! — вскричал он. — Ради Бога!
В ответ Эмма издала испуганный вопль. Шум снаружи привел ее в такую панику, что она совершенно забыла о Джеймсе. Вид его крупной фигуры, облаченной только в льняную сорочку и бриджи, явился последней каплей. Она продолжала визжать, пока он не схватил ее и не зажал ей рот ладонью. Затем, осознав, что он прижимает ее к своему телу, еще хранившему тепло постели, а ее тело отлично просматривается под тонкой тканью ночной рубашки, под которой, разумеется, ничего не было, Эмма пришла в чувство и, не представляя, что еще сделать, укусила его.
— Ой! — Джеймс поспешно отдернул пальцы и, морщась, помахал ими перед ее лицом. — Прекрати сейчас же! — прошипел он.
— Отпустите меня! — потребовала Эмма, но Джеймс только шикнул на нее. Видимо, он тоже слышал возню за дверью и теперь замер, прислушиваясь, не повторится ли звук.
Эмма, естественно, понимала, чем заняты его мысли. Ясно, что он прижимает ее так крепко совсем не потому, что наслаждается прикосновением ее почти что обнаженного тела. Разумеется, нет! И то, что его правое бедро оказалось у нее между ногами, не имеет к этому ни малейшего отношения. Конечно же, нет! Разве он не сжимает ружье так же крепко, как и ее талию? Человек, который держит ружье на изготовку, не может думать ни о чем, кроме предстоящего выстрела.
Но у Эммы-то в руках ружья не было. И ничто не отвлекало ее от мыслей о теле Джеймса, находившемся в такой близости от нее. Она остро ощущала давление его мускулистого бедра и сильные пальцы, впивавшиеся в ее плоть чуть пониже талии. И не только это. Она могла чувствовать его запах, тот самый мужской запах — хорошего мыла и какой-то терпкой смеси, напомнившей ей о Лондоне, — который наполнял ее ноздри сегодня утром, когда она сидела рядом с ним в катафалке. И он был таким теплым! Не настолько, конечно, как Уна, делившая с ней постель, но он был куда менее волосатым, и пахло от него куда приятнее.