Читать интересную книгу Волшебник из Гель-Гью - Леонид Борисов

Писать роман мешала материальная необеспеченность, жизни мышья беготня, засасывающая работа в еженедельниках, – многие иные обстоятельства, совершенно непонятные людям трезвых, практических профессий. А вот сейчас, при материальной неустроенности, непонимаемый и непринимаемый всерьез, Грин увидел роман свой стереоскопически выпукло и ясно. Глухонемая трижды подчеркнула давно найденное название, бытие цирковой артистки связалось с бытием писателя, замысел, подобно яблоне, стал расти в стороны, его плоть стала менее по-гриновски условной, а чудеса и тайны переходили в роман без усилий со стороны сюжетных дел мастера.

Оставалось построить всё не совсем так, как было в жизни, требовалось, сохранив аромат подлинности всего пережитого, создать нечто автобиографическое, нечто схожее с Гофманом, но отредактированное Бальзаком и украшенное рисунками художника, который приходился бы сродни Врубелю.

Грин, представляя себя в роли заказчика иллюстраций к своему будущему роману, рассуждал так:

– Меня мог бы иллюстрировать Врубель, но несколько исправленный Федотовым. Гогена попросим, чтобы он раскрасил рисунки. Тогда – получится как раз то, о чем я мечтаю.

… Сегодня он написал одну страницу и остался недоволен тем, что у него вышло. Он не догадывался, что роман этот будет им написан несколько лет спустя, при обстоятельствах, вовсе исключающих какие-либо воспоминания о глухонемой. Сегодня он ошибался. Ему показалось, что достаточно одного волнения для того, чтобы приступить к работе. Грин волновался потому, что преждевременно развязал узлы, им же самим завязанные на скамье Летнего сада. Для художника гибельно любопытствовать там, где нечто происходящее в личной жизни его сходно с характером его творчества.

Грину хотелось бы, чтобы глухонемая уехала куда-нибудь, и немедленно. Чтобы она написала ему примерно следующее: «Я неповинна в том, что происходило чудесного с вами. Я вовсе не глухонемая. Я притворщица. Я говорю и слышу».

Через два месяца он и в самом деле получил письмо от нее из Парижа. Она подробно описывала свои гастроли. Не без таланта она рассказала о своем визите к знаменитому Лоруа, который берется вернуть ей голос. Только голос, речь, язык. В длиннейшем постскриптуме глухонемая поведала Грину о приключениях своей сестры, вздумавшей мистифицировать самого Президента Республики.

В июне того же девятьсот четырнадцатого года Грин получил от Суходольской открытку из Москвы. Она писала:

«Мой дорогой волшебник Грин!

В самом скором времени мы увидимся. С первого августа я решила отдыхать до следующего августа. О дне приезда дам телеграмму. Что написали нового, кроме маленькой новеллы, напечатанной в «Аргусе»? Почему Вы не печатаетесь в солидных, известных и уважаемых журналах? Привет от Катюши. Моя старая нянька – Вы не забыли старухи из квартиры № 7? – до сих пор очарована Вашим послушанием.

Ваша Бегущая по волнам».

– Ты уже не Бегущая по волнам, – произнес Грин. – Теперь ты ничего не можешь. Ты – моя знакомая…

Для еженедельной газеты, выходящей по понедельникам, Грин написал маленький рассказ «Операция хирурга Дефо».

В этом рассказе глухонемая Вета любила человека, чудесно возвратившего ей слух и способность речи. В этом рассказе, написанном наспех, кое-как, Грин беспечально прощался с той женщиной, которая из сна, тайн и загадок вошла в его бытие, и поэтому, быть может, он вовсе не думал о форме, он пренебрег ею, и рассказ получился вялый, не живой.

Грин прочел вслух написанное, исправил некоторые прилагательные, остался недоволен работой своей. Свернул рукопись в трубку, сунул в грудной карман и направился в редакцию газеты.

На Садовой его окликнул высокий человек европейского вида, – он гордо нес голову свою, барственно постукивая тростью. Грин сконфуженно поздоровался со своим литературным отцом крестным. Виктор Сергеевич Миролюбов, впервые напечатавший Грина, редактировал «Ежемесячный журнал», на его страницах печатались Бунин, Куприн, Блок. Журнал считался передовым и чистым, каковым он и был в действительности. Редкий номер его не подвергался штрафу или конфискации за противоправительственное направление статей, печатавшихся в нем. Грин любил и уважал Миролюбова безмерно, а поэтому, возможно, и не захаживал к нему на Серпуховскую, боясь грозных распеканций и строгой критики.

– Куда вы торопитесь, голуба? – спросил Миролюбов. – Есть у меня к вам маленькое дельце. Завернем-ка в Юсуповский садик. Угодно будет?

Грин послушно, как школьник, сел на скамью. Миролюбов помедлил, стоя разглядывая Грина. Когда-то, в дни молодости, Виктор Сергеевич пел в провинции, и потому, наверное, в осанке его сохранилось нечто театральное. Он щурил красивые большие глаза и пальцами левой руки поглаживал мягкую, клинышком, бородку.

Миролюбов сел рядом с Грином, концом трости написал на песке дорожки: «Мне нужен хороший рассказ». Грин прочел. От сердца отлегло. Он поднял глаза, взглянул на Миролюбова, улыбнулся:

– Я написал рассказ для этой, как ее, масловской газетки. Той, что по понедельникам выходит.

– При себе?

– При мне, Виктор Сергеевич.

– А ну, позвольте. Нечто гриновское? Иностранное, с Гнорами и Моорами, да?

Грин подал Миролюбову рукопись. Спичкой, валявшейся подле ног, написал на песке: «Для Вас не подойдет». Миролюбов прочел.

– А это мы увидим. Так. Вета. Дефо… Забавно. Робинзон Крузо, значит, а?

– По-вашему, Виктор Сергеевич, ежели в рассказе есть Илья, то непременно Обломов, а ежели Пушкин, так обязательно тот, который Евгений Онегин. Нельзя так!

– Придираюсь? Ну, ничего. Только вы скамейку не трясите. Гм. Глухонемая. Так. Со специалистами по этому поводу говорили? Напрасно, голуба.

– У меня, Виктор Сергеевич, иначе. У меня своя реальность.

– Оно хорошо. За это и люблю вас, только… Гм. Двенадцатый век, индусы… Так.

– Напечатают, – сказал Грин. – Целиком подвал займет.

– То-то и оно, что напечатают. Гм. Вас убивает Дефо. Н-да. Действительно, в подвал, как вы изволили заметить. Получите, голуба.

Миролюбов протянул Грину его рукопись:

– Для меня не подходит.

– И слава богу. Маслов сегодня же в набор пустит.

– А вы обрадуетесь? По совести скажите!

– Плакать-то чего же, Виктор Сергеевич? По совести! Пишу как умею. Иначе не могу.

– В том-то и дело, что можете, голуба, – строго произнес Миролюбов. – Хорошо можете. А этот Дефо – тот, который у вас в грудном кармане, – чепуха, дерганье таланта.

– Ну?

– Не «ну», а так точно! Я насквозь вас вижу, Александр Степанович! Попалась вам на пути глухонемая, вот и избываете какую-то страничку в своей жизни.

Он замолк. В круглом пруду Юсуповского сада плескалась рыба. Нянюшки и мамаши покрикивали на детей, паиньки и шалуны катали желтые обручи, втихомолку дрались за кустами.

– Вы это правильно, Виктор Сергеевич, – сказал Грин, и ему захотелось, чтобы крестный отец его подольше сидел на скамье, строже разговаривал с ним и не таился бы, а выкладывал всё как на ладони. «Умница, – подумал Грин. – У нас таких редакторов раз-два, и обчелся».

– Рентген у вас прекрасно работает, – сказал Грин. – Знаете вы меня как облупленного.

Миролюбов рассмеялся:

– Люблю я вас, голуба, потому и знаю. И потому не люблю этих ваших имитаций. Не люблю и жду от вас большего. Вы это можете. Одарены вы щедро.

– Спасибо, Виктор Сергеевич. У меня на сердце потеплело. Я к Горькому не так давно ходил, дома его не застал, письмо оставил, и до сих пор ответа нет. Своего, знаете ли, адреса не написал ему. А жаль.

– А вы теперь у него побывайте. Горький писатель правильный. С ним вам хорошо бы потолковать.

– Схожу. А что все-таки делать мне, по-вашему?

– По-моему, вам не следует угождать вкусам «Огоньков» и «Синих журналов».

– Да я…

– Не перебивайте! Они вас впустили к себе, они вас и подпортили. Немного, но ощутительно. Начали вы им угождать. Вот этот ваш Дефо – недоносок. Повторю еще раз: дерганье таланта. Вы, по-моему, реалист, но реальность ваша несколько сказочна. Волшебна и поэтична. Это хорошо. Вы писатель праздничный. Перед вами большая дорога. А вы, голуба, сворачиваете в канавки, в бурьян да крапиву.

Помедлил и сказал:

– Вам нужно романы писать. В рассказах, к тому же, вы жметесь. Теснота у вас в рассказах, и торопитесь вы. Для Масловых работаете. Ох, подпортили вас, голуба! Голову вам пригибают, а вы имеете право высоко держать ее!

– Спасибо, Виктор Сергеевич, – от души произнес Грин. – Советчиков у меня нет. Илья Абрамыч что скажет? Маслов – он возьмет и тиснет, всего и разговору, В контору пойдешь – сто рублей готовы.

– Сто рублей и я вам отпущу, – пообещал Миролюбов. – И напишите для меня сказку. Вашей реальности хочу от вас, понимаете? Не имитации, отнюдь… Вы это что же делаете?

Грин слазал в карман за рукописью, развернул ее и с удовольствием явным разорвал – крест-накрест. Взглянул на Миролюбива. Тот задымил короткой толстой сигарой.