Каманин подумал о своем командире эскадрильи.
«Вот это человек! Его, наверное, и пошлют, — вспоминая своего командира Ивана Ивановича Карклина, Каманин испытал нечто похожее на нежность. — В каждом из нас есть как бы его отражение».
Размышляя на тему «у меня нет биографии», Каманин был не прав и, что называется, совсем уж перескромничал. Прекрасная у него была биография в двадцать четыре года.
С шестнадцати лет он поступил в летную школу. В девятнадцать был военлетом. А жизнь военного летчика требует постоянного мужества. Мужество он определил для себя так: выполнять то, что положено, до конца и без ошибок несмотря ни на какие помехи.
Входя в штаб, где, кроме командира эскадрильи Карклина и других военлетов, находился и инженер эскадрильи, он доложил о своем прибытии.
Иван Иванович огласил приказ. Каманин с трудом сохранил наружное спокойствие, стараясь не показать охватившего его ликования.
«И радости и горести надо воспринимать со спокойствием», — сказал он себе.
— Кого думаешь взять с собой? — спросил Карклии.
Каманин, памятуя слова командира: «Хоть секунду, а подумай!» — вздохнул, собрался с мыслями и ответил:
— Военлетов Демирова и Бастанжиева.
— Правильно.
Поглядев на инженера, Карклин сказал:
— Итак, самолеты немедленно разобрать, погрузить на платформы. Времени на сборы у вас немного, — последнее относилось уже и к Каманину. — Всего два часа. Вопросы есть?
Во время загрузки разобранных самолетов на платформу — стояла ночь — Карклин сказал Каманину:
— К твоей группе будет прикомандирован и гражданский летчик.
— Это еще зачем?
— По фамилии Молоков.
— Как? Неужели сам Молоков? — изумился Каманин.
— Он самый. Твои инструктора в школе учились у его учеников… Тебе, конечно, неловко будет им командовать.
— Конечно, неловко. Как же себя вести?
— Сам продумай линию поведения, время есть. Главное, имей в виду — у него громадный опыт работы на Севере. Попроси поделиться своими соображениями, спрашивай совета, не стесняйся. Но, конечно, помни, что командиром назначили тебя, самолеты военные. И гражданские летчики подчиняются тебе.
— Я, пожалуй, буду обращаться к Молокову не как командир к подчиненному, а как партийный товарищ к партийному.
— Пожалуй, ты прав. В конце концов, у вас общее дело, и ваша задача — вывезти челюскинцев.
Карклин вздохнул и продолжал:
— Нельзя забывать, что у стариков есть чему поучиться, сам будешь стариком, поймешь это.
— У нас, Иван Иванович, — Каманин впервые назвал своего командира по имени-отчеству, — конфликтов как будто не было. И с Молоковым не будет, хотя мы и относимся к разным поколениям. Дело-то ведь и в самом деле общее.
Карклин улыбнулся.
— Это я так, упреждаю. Веду, так сказать, упредительный огонь. Тебе, я вижу, и так все ясно. Вот, кажется, загрузка и швартовка подходят к концу. Пойдем-ка поглядим, как загрузили и закрепили. Проконтролируем и — с богом. Глянь, как хорошо смотрятся еропланы без пулеметов. Когда же это ероплан превратится в орудие познания природы и спасения человека, а пулеметы осядут в музеях?
— Как только нас оставят в покое.
Уже на борту парохода «Смоленск», дожидаясь, когда подвезут разобранные самолеты, Каманин еще раз поглядел на летные карты со штриховкой и пометками «не исследов.» и подумал, что перелет будет не простым.
Во время швартовки и крепления разобранных самолетов на палубе он не выдержал и крикнул матросам, которые помогали механикам:
— Товарищи! Поаккуратнее! Ведь они деревянные. Дерево и полотно, и всё.
Один из матросов спросил:
— Это на таких аэропланах вы полетите через горные хребты?
— Полетим, — скромно ответил Каманин.
— Вас ветром снесет, как мотыльков.
— Ну, это мы еще посмотрим, — отозвался Каманин.
Во Владивостоке группа пополнилась прибывшими сюда пилотами: военным летчиком Пивенштейном и гражданским — Фарихом.
Итак, стало шесть летчиков при пяти самолетах. Каманин решительно не знал, как тут выйти из положения. И о чем только думали там, наверху?
Он поглядывал на летчика Фариха, в прошлом механика самого Слепнева, — рослого, бородатого, в щеголеватой заграничной куртке с меховым воротником и думал: «Ну как делить самолеты?»
Однажды Фарих, обращаясь к военным летчикам, неожиданно сказал:
— Откуда вам знать Север? Разве что по газетам. Неужели вы рассчитываете научиться всему в процессе полета?
Каманин почувствовал себя задетым за живое.
В словах Фариха был намек на то, что руководство группой предоставлено человеку неопытному, солдафону.
Он поглядел на рослого Фариха снизу вверх и, еле сдерживая закипающую злость, нарочито тихо сказал:
— Правительство назначило меня командиром. И я буду вести отряд до конца. А незнакомых путей бояться не нам, красным военлетам.
Каманину приходилось впервые плавать по морю, и многое казалось ему необычным.
Он долго не мог привыкнуть, что ремень с кобурой раскачивается, как маятник, а сапоги ездят по каюте то к двери, то к иллюминатору. Но потом считал это естественным и даже забавным.
Он решил, что надо проводить ежедневную учебу, и каждый день собирал летчиков и читал им вслух книги об Арктике. Попытки заставить Молокова рассказать о работе пилота на Севере были неудачны. Василий Сергеевич отвечал только на поставленные вопросы и оправдывался:
— Я лекций читать не умею. Там на месте, в Арктике, все увидите.
Большую часть времени он проводил со своим аэропланом, бортовой номер которого «2» был написан голубой краской.
Машине подходил срок капитального ремонта, и потому Молоков и его механик Петя Пилютов на всякий случай проверили мотор, промыли фильтры, просмотрели и смазали троса управления, залепили дырки в обшивке, возникшие при загрузке, металлические части смазали тавотом.
— Металл тут от одного воздуха коррозирует, — пояснил Молоков.
Спокойный и добросовестный Молоков подружился со своим механиком. Впрочем, дело всегда сближает людей. И лететь-то ведь на одном самолете и, если что, так и падать вместе…
Капитан Воронин ввел на льдине такой же порядок, как и на судне. Также через четыре часа отбивались склянки, также шла «непрерывка». Те части замерзшей майны, где когда-то был «Челюскин», окрестили в соответствии с расположением носа, кормы и надстроек.
Иногда капитан подходил к майне и задумчиво глядел на нее. Перед ним возникал как бы призрак судна, знакомого ему до каждой детали судового набора, до каждой заклепки.