Читать интересную книгу Повесть о художнике Федотове - Виктор Шкловский

Но рисовать не хотелось, хотя интересно нарисовать столько детских фигур.

У институток длинные юбки; Федотов взял горошинки, обернул их мягкой бумагой, закрутил – сделал вроде юбочек; расставлял горошинки группами. Получилось красиво, но картина не писалась. Напоминали, что ждут он него картины с царем, иначе места в жизни нет. Но писать не хочется: не было того, что зовется вдохновением.

Пришло письмо от Юлии Васильевны, похожее на письмо Татьяны к Онегину. Девушка писала, что она любит, что она освободит его от заботы, от неволи.

Она не знала, что и он любит ее.

Он ответил, что привык к молчанию, что в Петербурге все говорят о ней, ее называют Людмилой, а дядюшку ее Черномором; он писал про свою славу, которая – только жужжание комара, потому что гром стоит над миром и все рождением приобретшие богатство прижали, как зайцы, уши от страха перед развитием идей коммунизма, что ему не суждена любовь.

Письмо написано, отправлено. Значит, любви сказано «нет».

«Буду писать портрет Николая: колонны, девушки, платья разных неярких тонов, передники…»

Юлия Васильевна приехала сама.

– Вот как будто повторяется, Павел Андреевич, – сказала она, – старый сюжет: любовь художника к аристократке. Так не повторится он! Я приехала потому, что люблю Павла Андреевича!.. Какой красивый вы сделали макет, Павел Андреевич!

– Зовите меня Павой.

– Что вы, Павел Андреевич! Я теперь и ваше отчество и папы вашего помню: Андрей Илларионович!.. Какая у вас пыль, Пава! Что это Коршунов смотрит?

– Я ему не даю убирать – у меня свой порядок.

Юлия Васильевна села рядом с манекеном, расправив широкую юбку.

– Какие у вас планы, Пава?

Федотов ответил стихами:

Все план за планом в голове.Но жребий рушит эти планы.О! Не одна нам жизнь, а двеИ суждены и да́ны.

– Пава, разве у вас два плана жизни?

– Бедный офицер в отставке, хотя назначенный в академики, – это план один. А другой план – это будущее. И пускай глаза влажны! Они влажны, горячи и жгучи потому, что не одно мое, а человеческое самолюбие оскорблено в главном, ранено в центр…

– Посмотрите мне в глаза.

Он посмотрел.

– Большие, черные и в слезах. Вы плачете, капитан? Вам, значит, нелегко говорить мне «нет»?

– Глаза я заставил уже полтора года заниматься только делами, применительными к живописи, то есть строением разных перспектив и изучением законов света.

– Как сложно, Пава! Как будто мы занимаемся обоюдным кокетством.

– Я не могу пощечиной сбить наглую голову великана, я не могу достать меч; костями усеяно поле; я не могу победить Черномора… Ваш дядя для меня тоже Черномор. А ваши глаза я запомню… Я могу помнить и рисовать.

– Пойдем гулять.

– Хорошо, я покажу вам свой Петербург.

Он ходил с Юлией по дальним линиям Васильевского острова, входил во дворы, говоря, что хочет нанять угол от жильцов.

Юлия подбирала свои юбки, они шумели: им было тесно среди этих бедных комодов, деревянных стульев, ольховых шкафов, диванов с топорной резьбой, плетеных детских кроватей, верстаков, корыт, кадок, но она шла, смотря на Павла Андреевича.

Они шли по улице. Шумело широкое платье, легкая шляпа закрывала лицо.

– Вот посмотрите, – говорил Федотов, – человек идет, у него козырек раздвоен. Я его таким два года знаю. А это матрос с лайбы. Разве я без этого могу жить? Я на улице работаю. Вот эту улицу я зимой и нарисовал. И что она будет делать без меня, одинокого зеваки?

Он поцеловал руку своей дамы выше перчатки.

Они вышли на Неву и пошли в сторону академии. За домами, как золоченый шлем великана, возвышался купол Исаакиевского собора.

Федотов говорил:

– Мое одиночество, бедность и труд – не зло: я чувствую, что от прекращения моей одинокой жизни кончится моя художественная работа.

С того берега доносилась музыка; красные занавески дальнего дома отражались в реке.

Там, за занавесками, танцевали.

Мужчина и женщина шли рядом. Между ними был ветер со взморья.

– Я знаю будущее: будущее неизбежно; пускай золотые мешки его боятся и прижимают уши, а я думаю о положении художника в будущем и хотел бы иметь право говорить с потомками своим голосом, им понятным. Мне принесена жертва, но я буду идти прямо.

– Вы находитесь в тягостном волнении.

– Нет, я спокоен, но судьба моих картин меня тревожит – они не дописаны. То, что я сейчас пишу, не нужно, и, кроме того, если дописать картину до конца, то она не должна иметь вариантов.

– Что вы мне скажете еще?

– Я беден.

– Вдвоем мы не будем бедны.

– Я беден чувством. У меня не хватит любви на искусство.

– Я не уйду от вас, я не забуду вас.

Тарновская остановилась и положила маленькие ручки на толстые, шершавые гранитные плиты каменной балюстрады.

– Отдайте свою судьбу в мои руки, Пава, и я буду нести ее, как хрустальную вазу.

– Юлия, у меня картины – у меня нет другой судьбы.

– Зачем ты пишешь стихи и выступаешь перед своими картинами, читаешь объяснения, как будто ты раешник? Над тобой смеются люди… Поедем к нам, у нас в Качановке тихо в аллеях, у нас в комнатах зелено от сада. Ты будешь жить отдельно. Нет пыли… Ты положишь мне гитару на колени, как Оле, только я живая…

– Юлия, окно художника должно выходить на север, и ты напрасно сердишься, что у меня стихи площадные. Пушкин говорил, что драма родилась на площади и должна остаться там[53]. Картины тоже должны быть понятными, и история живет не только в летописи, но и в песне. Так говорит Гоголь.

– Я люблю «Тараса Бульбу» Гоголя, я люблю Глинку…

Они шли вдоль набережной; темнела вода, солнце закатывалось, длинны были тени.

– Картины, – сказал Федотов, – это не рисунок, испещренный розовым и голубым. Это не облака, не драпировки. Картины должны говорить. Это понимают люди, которые раскрашивают лубки, это понимают раешники. Я говорю рядом со своей картиной, говорю о том, что на ней, и я ей не противоречу. Вот посмотри: синеет вода, тот завод красен, чугун статуй у Горного института черно-коричнев, здание желто, на той стороне в чьем-то доме красные занавески, и все сливается. А картины наши часто пестры… Мир же не бывает пестр… Дело не в красках, дело в том, чтобы дерево было деревом, чтобы камень в искусстве стал еще каменнее, чтобы у людей на картине была судьба, которая держит зрителя перед картиной, – тогда картина может остаться на стене надолго. Действительность – это не предлог для возникновения картины. Для нее пишет художник, для нее выбирает краски, ее он освобождает от случайного…

– Вы говорите не обо мне.

– Я хочу писать о смешном, печальном и добром! – продолжал Федотов. – Я хочу уйти от мира в будущее и увидеть настоящее. Дорога моя не поведет к счастью.

– Поедем в Киев, Пава. Я посадила на холме дубок в память бедного Шевченко… Может быть, он когда-нибудь приедет туда уже стариком, и ты поможешь ему; вы будете вместе сидеть над рекой, удить рыбу.

– У меня не будет дома, Юлия. Даже домик на Огородниках уже продан… Тараса Григорьевича дорога не приведет к тихой старости.

– Ты станешь бедняком, как Агин. Будешь надевать зимой под разлетайку художника два жилета и фрак под сюртук.

– У меня есть тулуп, хороший тулуп. Я раз долго стоял в нем среди толпы на Семеновском плацу и то не озяб.

– Все не обо мне!.. А я, Пава? Где мое место? Неужели я тебе совсем не нужна?..

Река темнела, она была как голубой шарф Тарновской.

Федотов запел:

Крутится-вертится шарф голубой,Шарф голубой! Шарф голубой!Как часто, бывало, вслед за тобойСердце летело и страсти боролисьС безумной душой…

– Это, Пава, романс Титова.

– Старик Титов нравится Глинке. Слова плохие, но их все поют. Надо сделать хорошие слова и хорошие картины, надо быть таким, чтобы люди вокруг тебя все выросли, если ты растешь. Я буду делать свои маленькие картины еще раз, еще раз…

– Вернемся к тебе домой.

– Хорошо, вернемся в мое жилье.

И вот Тарновская снова оглядела бедную комнату с окном на север и сотнями рисунков на стенах.

Потрогала печку.

– Как холодно… напишите картину побольше, я куплю…

– Я уже начал ее: вот посмотрите эскизы.

Федотов разложил на столе куски синей бумаги с рисунками, набросанными углем, мелом и желтым карандашом.

– Вот посмотрите, как я работаю… Этот человек, сидящий за столом и положивший на стол руки, – игрок; руки лежат так, что мы видим его беспомощность; показывает кому-то, что у него больше нет ничего. А вот андерманир: здесь стоит толстяк вроде Булгарина, потягивается и растирает руками поясницу. Но нужно стоять этому. Спина человека, стоящего перед проигравшим, огромная, тяжелая, спина врага, отнимающего удачу.

– Кто он?

– Не скажу… Вот видите, он у меня еще как бы голый, но плечи у него как будто подбиты ватой, нарисован в контражуре как бы голым, но у него тело, созданное для мундира; может быть, это сам Николай. А вот этот не то потягивается после долгой игры, не то заломил руки.