Читать интересную книгу Избранное - Рувим Фраерман

— Дагор, — сказал тунгус постарше, — у всех у нас вшей больше, чем радости, не обижайся на молодого. Его по-русски зовут Петром, а по-тунгусски Кабаргой[12].

Васька рассмеялся, и ссора кончилась. Тунгусы ушли.

Он постоял немного, глядя им вслед и любуясь их стройностью, их меховыми одеждами, их тонкими, чуть вывернутыми внутрь ногами, не знающими устали ни на летней тропе, ни на лыжах.

Был отдан приказ наступать. Из села выезжал первый обоз.

На возах сидели люди, и дула их винтовок глядели в белое небо, предвещавшее ветер и пургу.

На одном из возов — или это только показалось Ваське — он увидел среди партизанских ушанок грязную заячью шапку Лутузы.

Васька окликнул его. Но мимо проскакал верхом партизан в огромных пимах. Потом пробежал гольд на лыжах, размахивая руками, и возы скрылись под берегом.

Внизу, на Амуре, было видно, как вслед за обозом выскочили из-за поворота нарты тунгусов. Олени, пугаясь лошадей, сворачивали с дороги и, вытянув морды, тонули в снегу. С Амура долетал веселый, молодой голос Петра, кричавшего на оленей. Васька все еще стоял в задумчивости, присматриваясь ко всей этой незнакомой суете. Что делать? Уйти обратно в тайгу казалось невозможным так же, как бросить охотника без помощи. Остаться в деревне, когда уходит друг и хозяин, казалось еще невозможнее. И Ваське вдруг захотелось вместе с Макаровым, с Лутузой, с Петром и этим незнакомым гольдом идти на восток, в город, с ружьем за плечами, навстречу тому страшному зверю, на которого собралось столько людей.

«Так вот они, красные, которые чтут бедных и преследуют богатых, — подумал он. — А я, Васька-гиляк, не бедный ли человек и я не зол ли на богатых?»

Так решил он сказать Макарову, но, когда увидел его густые брови и озабоченное лицо, сказал другое.

— Друга, сегодня десять раз меня люди назвали «товарищем». А я для них еще ничего не сделал. Я никогда не слышал, чтобы русские называли гиляка «товарищем». Как мне заплатить за это?

— Отстань! — сказал Макаров, занятый в это время разговором с Кумалдой, тем самым бритым парнем, который вчера помог Ваське выручить винчестер. — Уходи ты, ради бога, домой, не до гостей мне теперь!

— Эх, зачем так говоришь? — Васька укоризненно посмотрел на Макарова.

Он готов был обидеться и повернулся, чтобы уйти, но Кумалда остановил его.

— Друга, что ты хочешь сказать?

— Я хочу вместе ходить, Васька-гиляк тоже красный.

— В партизаны хочешь? — удивленно спросил Кумалда и долго с любопытством смотрел на Ваську. Потом рассмеялся. — Это тебе не лис гонять. Каюк может быть. — И парень, закрыв глаза, сделав страшное лицо, показал, как умирают люди.

— Ай, ай! — Васька печально вздохнул. — Медведь тоже страшный, но гиляк не хуже гольда знает, как на него охотиться. Медведь мне не враг, и если охота моя удачна, я не убиваю его, а сажаю на цепь в сенях моей фанзы, и жена кормит его брусникой и поит из длинной ложки до дней великого праздника. Но что я могу сделать с Семкой-собачником, с Митькой-гиляком, с купцом Кузиным? На цепь они не пойдут. В них можно только стрелять.

— Вот-те и гиляк! — сказал с одобрением Кумалда. — Косу носит, а мозгами шевелит не хуже нашего. Хочешь ко мне в отряд лыжников? У меня там и гольды, и тунгусы, и китайцы — чистый Интернационал. Весело будет.

— Цо, цо, тернационал? — Васька, улыбаясь, произнес незнакомое слово.

Макаров впервые сквозь суету, боевые заботы и тревоги посмотрел на гиляка ласково и внимательно.

— А я-то тебя не понял, Васька, — сказал он виновато. — Значит, вместе рыбачили, вместе и воюем?

И Васька увидел перед собой его обветренную руку, с плоской ладонью, с пальцами, припухшими от ревматизма.

Васька вложил в нее свою. Потом вышел на двор, достал свои лыжи из сарайчика и присел на снег, дожидаясь Кумалды, чтобы отправиться в отряд.

На душе его все же было неспокойно. Казалось, будто в буран, когда надо молчать, беречь дыхание и гнать собак домой, он вдруг поворотил на открытый ветрам Амур и запел веселую песню: «Ой-де! О-лай!»

5

Прошло больше месяца, как Васька стал партизаном лыжного отряда Интернационального амгунского полка. За это время он перестал удивляться многому — и сладости сахара, который случалось ему теперь нередко пробовать, и бесстрашию русских рыбаков, умирающих от пуль, и собственному спокойствию, с каким он делал все, что приказывал начальник лыжного отряда Кумалда.

Он не удивился и тогда, когда среди партизан действительно встретил китайца Лутузу, с берданкой за плечами и с красной лентой на заячьей шапке. Для него было несомненно, что Лутуза должен быть здесь, среди всех. Его смутило лишь, что он остриг свою косу.

Васька поздоровался с ним, как со старым приятелем, будто вчера покинувшим его фанзу, и попросил перебраться к ним в лыжный отряд.

Удивление было бы недостойно гиляка. Надо оставлять сердце открытым, как глаза. Пусть отражаются в нем утро и снег, и выстрелы, и желания попутных людей. Сначала Ваське казалось, что желаний этих множество — столько же, сколько людей на Амуре. Но потом, приглядевшись, он решил, что одно лишь желание убить врага, который мешает лучше устроить жизнь, гонит лыжи партизан и заряжает их винтовки.

Оно же сливало и его следы с другими.

Часто он отыскивал Макарова на стоянках и, улучив минуту, когда тот казался свободным от вечной своей суеты, спрашивал его:

— Друга, чего ты хочешь?

— Я большевик, Васька. Понимаешь ты это? — отвечал Макаров по-гиляцки.

— Нет… Ты скажи, чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы власть принадлежала тем, кто сам ловит рыбу, добывает золото и бьет зверя. Я хочу, чтобы у Кузина не было заездок, загоняющих всю рыбу в его невода, чтоб и рыбацким артелям досталась она. Я хочу, чтобы золото на его приисках принадлежало всем: и тебе, Васька, и твоему народу.

Васька молча выслушивал его, морща свое гладкое, безволосое лицо. Он слышал это не только от Макарова.

В городе был еще враг, еще сопки курились буранами, а в деревнях рыбаки уже складывались в артели, делили кузинские промысла, захватывали богатые купеческие рыбалки, соляные склады, снасти. Приисками управляли рабочие.

Васька понимал, что это хорошо, хотя сам не взял бы у Кузина его мешка с юколой или дохи.

Васька шел по общему следу. И он нередко думал: хорошо бы в Чомах собрать гиляцкую артель и завести железную шхуну. Он даже слышал по ночам, сквозь стены зимовья, на рыбалке грохот ее якорной цепи… Это стреляла артиллерия белых.

Город был уже виден. Ночью плавала над ним желтая заря. Это было зарево его электрических огней, глядевших враждебно в снежную тьму, на Амур.

Пока крепость с батареями, с минным городком и искровым телеграфом находилась в руках японцев, город был недоступен. Она стояла близко, в двенадцати верстах от города, и защищала подступы к нему.

В ней сидели японцы. И с утра до вечера оттуда слышались пушечные выстрелы: били по дальним рыбалкам, занятым партизанами.

Как ветер, с гудением носились над Амуром снаряды; взрывы их крошили торосы, не причиняя, однако, партизанам большого вреда.

День и ночь скрипели на Амуре обозы.

Васька никогда не думал, что на свете так много людей, не жалеющих жизни и ненавидящих, как и он, этот город, полный японских солдат, белых офицеров, купцов и богатых людей.

На рассвете прибегали оттуда портовые рабочие. Оставались у партизан, выпрашивая для себя винтовки и патроны. Но каждый дорожил этим сам: оружия было мало. Они рассказывали, что в городе нет сена и дров, на улицах дохнут лошади, а в китайской слободке жители жгут дома.

Тогда партизанский штаб решил послать в город к японскому командованию парламентера — рыбака Андрея Макарова — с требованием сдать город.

Парламентер был принят. Майор Исикава, человек вежливый и образованный, внимательно выслушал его, называя «господином Макаровым».

Но через час Макаров был выдан белой контрразведке и умер в страшных мучениях. Весть об этом принесли партизанам тоже рабочие, ночью пробравшиеся на Амур.

Через день майор Исикава получил неприятное сообщение, что шесть японских купцов, захваченных партизанами на рыбалках, расстреляны перед фронтом как заложники. Это было тем досаднее, что среди них оказались знакомые, у которых майор в эту зиму часто бывал в гостях и играл в покер. Он рассердился на белых, на красных и даже на самого себя.

— Эта глупая и ужасная экспедиция, которую затеяло правительство, — сказал он старшему офицеру Мацусимо, — приносит нам гораздо больше вреда, чем пользы.

Майор слыл среди друзей либералом.

— Надо быть самураем, — вежливо, но с грустью заметил Мацусимо.

— Да, это, конечно, верно, — сказал с легким вздохом майор, — но большевики начинают нас серьезно беспокоить. Я бы хотел, чтобы мирные японские граждане и другие имели возможность в случае нужды выехать на Сахалин.