Читать интересную книгу Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух - Вадим Рабинович

Но за этими природопознающими частностями угадываются социальные устремления энциклопедистов-синтетиков. Если Роджер уповает на восстановление раннехристианского образа жизни, как бы реставрируя нравственный августинизм, очищая схваченное порчей современное ему христианство, то Альберт домысливает (примысливает) к XIII столетию сразу две вещи: Аристотеля-естествоиспытателя и магическое чернокнижие, христианизируя эту окраину культурного средневековья. Тайновидец Раймонд Луллий осуществляет ход, противоположный Альбертову: представляет оккультный космос - изобретенный, творческий - в виде христианского образца.

Завершителем "суммарного" энциклопедизма предстает Фома Аквинский, осуществивший "постриг" Аристотеля, отняв его тем самым у аверроистов-перипатетиков. Так было положено начало прочтения природы как священной книги. Данте - поэтический выразитель всех чаяний средневековья.

Итак, Роджер, Альберт, Раймонд, Фома, Данте, взятые в своей ученой ипостаси, не выдерживают критики в качестве ученых людей средневековья, потому что они - не столько выявители-высветлители смысла, сколько создатели собственных смысловых конструкций для постижения чего-то, предстоящего их чувствам, разуму и интуиции. Они, эти люди XIII-XIV веков, осуществляют работу по достройке к средневековому собору новых притворов во имя спасения целого. При этом прямые "свидетельства души" (кроме Данте, конечно) здесь не нужны. Однако спасение может состояться лишь тогда, когда и впрямь осуществится самоусреднение - без зазоров, в точности, впритык. Но насколько это осуществилось? Совершенно очевидно, что даже XIII век - уже не век собственно средневековой книжно-учительской учености. И люди его - вовсе не те ученые книжники, о которых шла речь. Это скорее ученые европейских средних веков, утратившие - или почти утратившие - атрибутивную окраску собственного имени. И потому ни эти века - XIII- XIV, ни его люди, сколь бы учеными они ни были, не войдут в наш рассказ. Речь не о них. Но в виду их, у них же и на виду. Граница - за ничейной полосой. За Франциском, который и в самом деле ничей, потому что принадлежит всем, что предположено заранее, хотя и должно быть проверенным.

Жаль, но свето-метафизика и свето-цвето-физика тоже лишь бликом-другим высветят-расцветят наш рассказ. Это - дела иных людей из более поздних времен: самые близкие к нашим героям - это "природознатцы" XIII столетия.

Еще раз.

Открывает названное книжное тысячелетие Августин, учительски замысливший "ученое" обретение смысла веры как мучительное борение двух градов (божиего и человеческого) и осознавший себя в отторжении от позднеантичной (точнее: манихейской) культуры; в становлении в себе христианина. Об этом его "ученое" слово, коим стала его "Исповедь".

Завершает - Франциск из Ассизи, "самообразователь", свой собственный биограф, пропагандист самого себя, представивший свою жизнь как текст. Сам себе град божий и град человеческий. И потому, конечно же, не ученый человек (memento mori средневековой учености); но становящийся Учителем в басенных пересказах. Ничейный Франциск...

Посередине - Алкуин и Абеляр.

Все названные здесь лица - лишь ипостаси (отнюдь не "сменщики") многоликого субъекта книжно-ученой - учительской - деятельности средних веков; но вместе с тем и неповторимые личности, взаимоопределившиеся системой "изменяющихся обстоятельств" и, в ходе ученого общения, осуществившие себя в социуме, в широких исторических пространствах (Северная Африка, Италия, Франция...). Это ученые - книжные - люди своей культуры, но и люди удивительно личного человеческого жеста, когда жизнь общезначимого текста становится текстом индивидуальной жизни.

От замысла обращенного к помыслу поэта...

ЧТО ЖЕ ДЕЛАЕТ книжно выученный человек средних веков? Конечно же - и это теперь уже достаточно ясно - он не ищет новое знание, а взыскует новое деяние для собственного спасения, которое у каждого свое. Изобретает новое действие по спасению. Но все эти "изобретения" - всевозможные и всяческие: в зависимости от того, в каком обличии предстает высветляемый Смысл. Всесильно-бессильный смысл: настолько всесильный, что не уловим во все какие есть кводлибетарные путы и тенета; настолько слаб и мал, хрупок и немощен, что жалче твари дрожащей - распятое воплотившееся слово, несчастный из несчастных, кто вечно пребудет сим Смыслом. Жалким. Маленьким. Сирым...

Явить смысл в специально сработанном приеме. Но и смысл, и прием личные, именные: дарителя смысла - бога, конструктора приема, назначенного выявить этот смысл. Но тут же и вместе с тем - смысл всеобщ; и прием по выявлению этого всеобщего смысла тоже должен стать приемом для всех - для всеобщего пользования, но и для личного, индивидуального спасения. Индивидуально-личное деяние, лично тобою найденное ради всеобщего - для всех - смысла. Личный - именной - божественный смысл, но выявленный посредством метода-приема, уложенного во всеобщую учительско-ученическую матрицу. В заветном чаянии Мастер, безупречный праведник, спасшийся спасенный. Предельно напряженная, парадоксально поставленная задача. Осмысленность всей средневековой жизни всех вместе и каждого в отдельности сулит достижимость этой утопии. Утопии ли?.. Тут-то и жив ученый книжник-учитель: жив во всей полноте как действователь и едва жив как осуществитель-высветлитель смысла-идеала.

Пророку легче: он витийствует вещанием бога-света; свидетельствует о божием свете-слове; мистически жертвенно витийствует.

Ремесленнику тоже можно: он витийствует сам по себе, ставший им же сделанной, вещающей о себе и своем мастере-делателе вещью: он "срастался со своими средствами производства настолько же тесно, как улитка с раковиной" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23, С. 371). Становился вещью, воплотившей как незыблемо-всеобщую ремесленную норму, так и лично явленный, в каком-то смысле художественный, артистизм - мастерский артистизм.

Ученый человек (книжник и учитель) - между. Мастер-Пророк, ремесленник-провидец. Меж двух бездн. Невозможная возможность? Но именно на этот вопрос, ставящий под сомнение затеянное предприятие, следует ответить. Иначе: возможен ли ученый (ученый человек) в средние века? А если возможен, то каким образом он возможен? Может быть, только как учитель-книжник?

Быть ученым учителем-книгочеем в средние века. Умение им быть...

В те самые средние века, когда, - говорит В. С. Библер, - "образование было непосредственно образованием действующего субъекта. Образовывался прием, существующий только во мне, в ловкости моих рук и моего ума. Средневековое знание было знанием об умении, логика была логикой умения, логикой того, что есть "у меня" (это отнюдь не этимология), но вовсе не знанием о рациональности мира, не знанием о том, как мир может действовать вместо меня, заменяя мое умение". Именно как раз в средние века (и в античности тоже) случилось так, что форма специального естественнонаучного познания оказалась этим временам принципиально не свойственной. Вот почему смысловое ударение в нашем сочинении следует делать - и это вот уже сколько страниц делается - не на анализ содержания имевшихся (добытых) в средние века знаний, а на воспроизведение культурных форм и функций этих знаний, способов их обретения, и соответственно форм (может быть, прежде всего), в которых обретает себя книжная ученость, существуя и развиваясь в контексте обучения, школы - как всеобщая учительско-ученическая работа (не как специализированное исследование, характерное для новой науки). Средневековая ученость - и это тоже показано - развертывается как работа со словом, текстом - как комментирование и истолковывание текста, прояснение смысла слова сказанного и никогда - как исследование "самих вещей". Вместе с тем это знание, доставляемое такого рода ученостью, есть озарение светом истины, просветление покуда еще темного сознания. Но момент недостижимости всегда остается: верность букве - откровение смысла. Книжному учителю как раз и предстоит отождествить эти два чаяния послушливого школяра-магистра. Но только ли как учителю-книжнику?..

Мир действительно предстает, по точному определению С. С. Аверинцева, как школа; но и школа оживает страстями мира в его многоцветий и многословии.

Еще раз: верность аналитически разъятой букве - откровение синтетически целостного смысла. Как это все соразмерить, соотнести, сообразовать сообразить?

КАК БУДЕМ СТРОИТЬ ПОВЕСТВОВАНИЕ, которое предстоит, хотя, кажется, давно уже повествуется? Это будут уроки о научении жить-быть в качестве книжников-учителей европейского средневековья. И уроков этих будет четыре. Можно сказать, своеобразный средневековый квадривиум.

Вопреки хронологическому порядку первый урок нам преподаст Алкуин учитель по преимуществу, в некотором смысле ученый учитель вообще. И лишь потом учить будет Августин - "учить" собственному обращению самостановлению. А после Августина - Абеляр, учащий читать "объективно" данный текст как текст священной жизни, поставив странным образом на карту жизнь собственную. Завершит квадривиум Франциск из Ассизи, который так прожил жизнь, что дал возможность своим последователям представить свою жизнь как "объективно-субъективный" текст.