Это письмо пойдет через Америку, а я поеду, должно быть, не через Америку. Все говорят, что американский путь дороже и скучнее.
Завтра я буду видеть издали Японию, остров Матсмай. Теперь 12-й час ночи. На море темно, дует ветер. Не пойму, как это пароход может ходить и ориентироваться, когда зги не видно, да еще в таких диких, мало известных водах, как Татарский пролив.
Когда вспоминаю, что меня отделяет от мира 10 тысяч верст, мною овладевает апатия. Кажется, что приеду домой через сто лет.
Нижайший поклон и сердечный привет Анне Ивановне и всем Вашим. Дай бог счастья и всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
Скучно.
Чеховой Е. Я., 6 октября 1890*
856. Е. Я. ЧЕХОВОЙ
6 октября 1890 г. Пост Корсаковский.
Ю. Сахалин. 6 октябрь.
Здравствуйте, дорогая Мама! Пишу Вам это письмо почти накануне отъезда своего в Россию. Со дня на день ждем пароход Добровольного флота и уповаем, что придет он не позже 10 октября. Это письмо я посылаю в Японию, откуда оно пойдет к вам через Шанхай или Америку. Живу я в Корсаковском посту, где нет ни телеграфа, ни почты и куда заходят корабли не чаще одного раза в две недели. Вчера пришел пароход и привез мне с севера кучу писем и телеграмм. Из писем узнал я, что Маше понравился Крым; думаю, что Кавказ ей больше понравится; узнал, что Иван никак не может сварить своей учительской каши, колеблясь семо и овамо. Где он теперь? Во Владимире? Узнал, что Михайло, слава богу, всё лето не имел места и жил поэтому дома, что Вы были во Святых горах, что на Луке было скучно и дождливо. Странное дело! У Вас дождливо и холодно, на Сахалине же с самого моего приезда до сегодня стоит ясная, теплая погода; легкие холода с инеем случаются по утрам, снег белеет на одной из гор, но земля еще зеленая, листья не осыпались и всё в природе обстоит благополучно, точно в мае на даче. Вот Вам и Сахалин! Узнал я также из писем, что в Бабкине было превосходное лето, что Суворин очень доволен своим домом, что Немировичу-Данченко скучно, что у Ежова, бедняги, умерла жена*, что, наконец, Иваненко переписывается с Жамэ и что Кундасова исчезла неизвестно куда. Иваненко будет убит мною, а Кундасова, вероятно, опять уж шагает по улицам, размахивает руками и величает всех мразью, а потому я не тороплюсь оплакивать ее.
Вчера в полночь я услышал рев парохода. Все повскакивали с постелей: ура, пароход пришел! Оделись, пошли с фонарем к пристани; смотрим вдаль — в самом деле огни парохода. Большинством голосов решили, что это «Петербург», на котором я поеду в Россию. Я обрадовался. Сели мы на лодку и поплыли к пароходу… Плыли, плыли, наконец видим в тумане темный корпус парохода; один из нас кричит хриплым голосом: «Что за судно?» И получаем ответ: «Байкал!» Тьфу, ты, анафема, какое разочарование! Я соскучился, и Сахалин мне надоел. Ведь вот уж три месяца, как я не вижу никого, кроме каторжных или тех, которые умеют говорить только о каторге, плетях и каторжных. Унылая жизнь. Хочется поскорее в Японию, а оттуда в Индию.
Я здоров, если не считать мерцанья в глазу, которое бывает теперь у меня часто и после которого у меня каждый раз сильно болит голова. Мерцание в глазу было и вчера, и сегодня, и потому пишу я это письмо с головною болью и с тяжестью во всем теле. Геморрой тоже дает себя чувствовать.
В Корсаковском посту живет японский консул Кузе-Сан со своими двоими секретарями — мои хорошие знакомые. Живут по-европейски. Сегодня местная администрация ездила к ним во всем параде вручать пожалованные им ордена; и я тоже ездил со своею головною болью и должен был пить шампанское.
Живя на юге, раза три ездил из Корсаковского поста в Найбучи, где хлещет настоящая океанская волна. Зрите карту и восточный берег южной части — тут найдете это унылое, бедное Найбучи. Волны выбросили лодку с шестью американцами-китобоями, потерпевшими крушение у сахалинских берегов; живут они теперь в посту и солидно разгуливают по улицам; ждут «Петербурга» и уплывут вместе со мной.
В начале сентября я послал Вам письмо через С.-Франциско. Получили?*
Поклон папаше, братьям, Маше, тете с Алехой, Марьюшке, Иваненке и всем знакомым. Мехов не привезу; нет их на Сахалине. Будьте здоровы, да хранит вас всех небо.
Ваш Anton.
Всем привезу подарки. Холера во Владивостоке и в Японии прекратилась.
На конверте:
Russia. Moscow.
Москва, Каретная Садовая, д. Дукмасова
Евгении Яковлевне Чеховой. Via St Francisco.
Чехову М. П., 16 октября 1890*
857. М. П. ЧЕХОВУ
16 октября 1890 г. Владивосток.
Будь Москве десятого декабря. Плыву Сингапур.
На бланке:
Ефремов. Податному инспектору Чехову.
Чехову М. П., 5 декабря 1890*
858. М. П. ЧЕХОВУ
5 декабря 1890 г. Ст. Раздельная.
Приеду Москву субботу* курьерским. Чехов.
На бланке:
Алексин. Податному инспектору Чехову.
Чеховой М. П., 6 декабря 1890*
859. М. П. ЧЕХОВОЙ
6 декабря 1890 г. Ворожба.
Завтра увидимся. Приходите все встречать. Очень много вещей. Приготовьте ужин. Антуан.
На бланке: Москва,
Малая Дмитровка, дом Фирганг Чеховой.
Чехову М. П., 6 декабря 1890*
860. М. П. ЧЕХОВУ
6 декабря 1890 г. Фастов.
Буду Москве пятницу* курьерским. Антуан.
На бланке:
Алексин. Податному инспектору Чехову.
Суворину А. С., 9 декабря 1890*
861. А. С. СУВОРИНУ
9 декабря 1890 г. Москва.
9 декабрь, Москва, Малая Дмитровка, дом Фирганг.
Здравствуйте, мой драгоценный!
Ура! Ну вот, наконец, я опять сижу у себя за столом, молюсь своим линяющим пенатам и пишу к Вам. У меня теперь такое хорошее чувство, как будто я совсем не уезжал из дому. Здоров и благополучен до мозга костей. Вот Вам кратчайший отчет. Пробыл я на Сахалине не 2 месяца, как напечатано у Вас*, а 3 плюс 2 дня. Работа у меня была напряженная; я сделал полную и подробную перепись всего сахалинского населения* и видел всё, кроме смертной казни. Когда мы увидимся, я покажу Вам целый сундук всякой каторжной всячины, которая, как сырой материал, стоит чрезвычайно дорого. Знаю я теперь очень многое, чувство же привез я с собою нехорошее. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом. Два месяца я работал напряженно, не щадя живота, в третьем же месяце стал изнемогать от помянутой горечи, скуки и от мысли, что из Владивостока на Сахалин идет холера и что я таким образом рискую прозимовать на каторге. Но, слава небесам, холера прекратилась, и 13 октября пароход увез меня из Сахалина. Был я во Владивостоке. О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя… Японию мы миновали, ибо в ней холера; посему я не купил Вам ничего японского, и 500 рублей, выданные мне на покупки, истратил на собственные нужды, за что Вы по закону имеете право сослать меня в Сибирь на поселение. Первым заграничным портом на пути моем был Гонг-Конг. Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взглянешь, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. Ездил я на дженерихче, т. е. на людях, покупал у китайцев всякую дребедень и возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплоатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплоатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплоатируете, но что вы даете?
Когда вышли из Гонг-Конга, нас начало качать. Пароход был пустой и делал размахи в 38 градусов, так что мы боялись, что он опрокинется. Морской болезни я не подвержен — это открытие меня приятно поразило. По пути к Сингапуру бросили в море двух покойников*. Когда глядишь, как мертвый человек, завороченный в парусину, летит, кувыркаясь, в воду, и когда вспоминаешь, что до дна несколько верст, то становится страшно и почему-то начинает казаться, что сам умрешь и будешь брошен в море. Заболел у нас рогатый скот. По приговору доктора Щербака и Вашего покорнейшего слуги, скот убили и бросили в море.