l:href="#n_149" type="note">[149]. Я никогда не видела его воспроизведения. И ничего о нем не читала.
Зато есть другой драгоценный «документ», связавший поэта и художника. В распроданной по дешевке библиотеке Кипренского хранились «Цыганы», целиком изданные в Москве в 1827 году. Я предполагаю, что они были подарены Пушкиным Кипренскому в ходе портретирования. Через год он увез поэму с собой в Италию, а собираясь вернуться, прислал с другими книгами и картинами в Петербург. Одна из самых беспокойных и трагических поэм молодого Пушкина! Я думаю, она должна была глубоко затронуть Кипренского с этой его жаждой естественности и свободы.
Портрет Пушкина столь удивителен по проникновенности, воодушевленной силе и чистоте чувства, что мне тут видится, возможно, наиболее полное отображение авторского «двойника».
Кипренский искал его всю жизнь. В поэте Константине Батюшкове. В обворожительно свободных юношах из семейства Дюваль в Швейцарии. И вот, наконец, обрел его в Пушкине…
Интермеццо
Пушкин вбегает в студию, где ему назначен сеанс. Слуга – за ним. Это Матвей Постников, истопник в доме графа, приставленный прислуживать Кипренскому – растирать краски, натягивать холст. Впоследствии граф Шереметев отправит его с Кипренским в Италию и Постников сделается его учеником.
Но тут Матвей опростоволосился. Не успел доложить о посетителе. Столь тот был скор и неучтив.
При входе Пушкин спотыкается о край задравшегося пыльного коврика. И смеется:
– Приют гения, где отсутствуют метла и щетка.
Постников вновь обижается. Он по временам смахивает в студии пыль. Но Орест Адамыч нервно отсылает его вон. Он заметно волнуется. Прежде он с Пушкиным не был лично знаком. Только издали наблюдал за ним в Царском Селе и в Приютине. Но вот барон Дельвиг, словно исполняя его давнюю мечту, заказал портрет поэта…
Пушкин усаживается в кресло чуть боком и как-то смешно, по-обезьяньи расставляет ноги. И тут же начинает, хохоча и подрагивая губами, что-то рассказывать, вставляя острые французские словечки.
Ну настоящая «французская обезьяна»!
Как же его писать?
Орест прежде уже изображал поэтов – живых, подвижных, романтичных. Василия Жуковского в туманной дымке, Костю Батюшкова – очаровательно легкого. Рисовал и Адама Мицкевича – в профиль, с каким-то «неземным» взглядом.
Но тут он хочет чего-то иного. И осторожно просит:
– Не припомните ли какое-либо сильное чувство?
Лицо Пушкина неожиданно омрачается, гаснет. В памяти всплывает известие о смерти его одесской возлюбленной Амалии Ризнич, которое пришло с опозданием. Некогда он ее бешено ревновал, подозревал, мучил, а потом – толком не оплакал…
Вот затеял в Приютине ухаживать за Аннет Олениной. На вид – чистый ангел. Какая маленькая ножка! Но что-то ему говорит, что и тут будут обида и отказ. Стиснул зубы, нахохлился, сумрачен, белки синеют. Арап! В лице обида, детское недоумение, ярость. Убил бы эту дуру!
(В черновиках «Онегина» остались ядовитые строчки о «пискливой» Олениной и ее отце – «нульке горбатом».)
Кипренский откашливается, не притрагиваясь к холсту.
– А не припомните ли минуты творческого триумфа?
Отчего бы нет?! Вот же в Михайловском, закончив «Бориса Годунова», вывел в тетради: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
Но тут же припомнились друзья – в мешках на эшафоте. Рылеев, такой же брат по музам и по судьбам, как Кюхля! Он сам был бы на площади, окажись он в Петербурге! И об этом он сказал новому государю…
В лице Пушкина снова смесь выражений: мука, детское недоумение, бешенство. Уже столько было разных чувств на этом лице! Не было только вдохновения. А ведь им пропитана каждая пушкинская строчка!
Орест вдруг замечает, что они с Пушкиным страшно похожи. И не только тем, что оба невысокие, подвижные, курчавые. Орест посмазливее, но и постарше на целых семнадцать лет! Они оба, как ртуть, изменчивы, вспыльчивы, легко зажигаются, требуют невозможного. Оба искренни и простодушны, как дети.
(Сильвестр Щедрин в письме 1829 года передавал бурную манеру выражаться, свойственную Кипренскому: «Очень, очень прекрасно и очень, очень прескверно»[150].)
Оресту захотелось остановить в портрете эту бесконечную текучесть чувств и впечатлений, свойственную в жизни им обоим. Запечатлеть минуту подлинной высоты, тишины и ясности. Уловить зов «божественного глагола». Это будет словно бы их общий с Пушкиным портрет…
Пушкин посвятил портрету и его автору замечательное стихотворение с чеканной формулировкой в последней строфе:
Себя как в зеркале я вижу,Но это зеркало мне льстит.
Глава 15. Петербургские томления
С этих времен идут толки о его «частых приношениях Вакху». Об этом напишет сын Дмитрия Николаевича Шереметева Сергей, в те годы еще мальчик. Он запомнил, как художник любовался пузырьками в бокале шампанского, сравнивая их с «мирами»[151].
Как видим, это не одинокое «мрачное пьянство», а некое желание украсить жизнь, расцветить ее красками. Шампанское – веселое вино. Еще пушкинский Бомарше советовал отгонять черные мысли с помощью «шампанского бутылки». Чувствуется, что ему не хватает любви. В этот петербургский период он не напишет почти ни одного женского портрета маслом. В 1827 году возникнет «Бедная Лиза» – задумчивая юная девушка в простой одежде и с гвоздикой в руке, явленная в красках мечта об оставленной в Италии и грустящей в монастырском приюте Мариучче. Скромная луговая гвоздика перекликается с такой же гвоздикой в руке на давнем ее портрете. Это их общий «знак». Что ему карамзинская бедная Лиза, продававшая, как мы помним, ландыши? Он вздыхает о другой! Он живет воспоминаниями и мечтами. Ждет ли она его? Тоскует ли?
С Самуилом Гальбергом у него своеобразный договор: «Пожалуйста! И вы хлопочите обо мне в Риме, как я о вас здесь – я вам о работах, а мне о Марьюче»[152].
Гальбергу он помогает с заказами. А у него самого одно солнце – Марьюча.
Гальберг вроде бы отыскивает ее в Риме. Но его к ней не пускают.
Одно из писем Кипренского Гальбергу в Рим приоткрывает какие-то загадочные моменты его приватной римской жизни. Он сочиняет целый план по проникновению в «консерваторию», где находится Мариучча. Необходимо отыскать черноволосого молодого доктора, лечившего его перед отъездом, католического попа, который «очень любит русских», и бывшую его натурщицу Нену, которая может помочь найти этого попа, но ей не нужно называть имя Кипренского[153].
Загадочные и запутанные отношения с итальянцами… Он пишет Гальбергу, что у него «из мыслей никогда не выходит Италия»[154]. Но совершенно ясно, что не выходит из мыслей Мариучча. Нормальное романтическое безумие.
В Петербурге этот безумец идет на прием к преемнику умершего кардинала Консальви – кардиналу Бернетти, приехавшему на коронацию Николая I. Он всегда, как истинный «царский сын», предпочитает прямые пути. И этому кардиналу он рассказал о своем желании жениться на Мариучче и попросил его покровительства.
Однако кардинал ему ничем не помог. Вернувшийся в Рим художник сам отыщет Мариуччу и сообщит о ее местонахождении кардиналу Бернетти, который этим сведениям