— В таком разе, — сказал маркиз, — я готов распасться в крошево на веки вечные; не знаю, что меня держит. Скажи, а законники есть?
— Законников прорва, — сказал я. — Только и есть, что законники. Потому как одни — законники по роду занятий, другие — для самовозвеличения, третьи по образованию (таких немного), а четвертые (этих больше всего) лишь потому законники, что имеют дело с людьми совсем уж беззаконными (об этом предмете я готов говорить как заведенный), и все они удостаиваются степени доктора и бакалавра, лисенсиата и магистра, чем обязаны не столько университетам, сколько недоумкам, с которыми знаются, и уж лучше для Испании саранча бессрочно, чем лисенсиаты на срок.
— Ни за что не выйду отсюда, — сказал маркиз. — Вон оно, значит, как? Я и раньше их опасался и по звездам проведал про эту напасть, и, чтобы не видеть минувшие времена, нафаршированные законниками, распался в крошево, и, чтобы не видеть их впредь, готов в лепешку расшибиться.
Я сказал в ответ;
— В минувшие времена, когда правосудие было здоровее, меньше было докторов; но с правосудием случилось то же, что случается с больными: чем больше вокруг бедняги докторов, тем опаснее его положение, тем ему хуже, тем труднее ему выздороветь и тем больше денег он тратит. Правосудие прежде ходило нагим, являя тем свое сродство с истиной; теперь же оно щеголяет в бумажках, точно пакетики пряностей. Когда-то все библиотеки сводились к Фуэро-Хузго с его «содеять», и «доколе», и «понеже», и «аки бы». И хоть слова это все старые, они звучат куда уместнее, ибо в те времена звался альгуасил профосом и прочее в том же роде. А теперь появилась толпа всевозможных Менокиев, Сурдов и Фабров, Фаринациев и Кухациев, советы, и наставления, и уложения, и поучения, и размышления — сущая путаница. И было бы еще ничего, если б тем дело и кончилось, но что ни день, то новые являются сочинители, и каждый с бесконечным множеством томов: доктора Блудодеуса «In legem sex-tam»,[20] том I, II, III, IV, V, VI и так далее до пятнадцатого; лисенсиата Мозглявиуса «De usuris»,[21] Пьетро Тявтявкини, Безголовиуса, Пустобрехиуса, Желудини, Кобелини «О прелюбодеянии и отцеубийстве» и так далее, Рогонини, Твердолобини и прочие.
У всех законников библиотеки — словно кладбища, недаром владельцы похваляются: «Здесь у меня покоится столько-то фолиантов». И вот диковинное дело: покоятся эти фолианты в библиотеках законников для виду и без пользы точь-в-точь как их владельцы заседают в судах. Правота всегда на их стороне, и потому правомочны они прибрать к рукам деньги обеих сторон. И предмет тяжбы не в том состоит, чтобы возвратить потерпевшему то, что ему задолжали — ведь для этого не надобно вопросов да ответов, — предмет тяжбы в том, чтобы законникам и стряпчему были деньги без правосудия, а тяжущимся кривосудие без денег. Хотите убедиться, что за скверный народ законники? Так вот: не было бы законников — не было бы споров; не было бы споров — не было бы тяжеб; а не было бы тяжеб — не было бы стряпчих; а не было бы стряпчих не было бы интриг; а не было бы интриг — не было бы преступлений; а не было бы преступлений — не было бы альгуасилов; а не было бы альгуасилов — не было бы тюрем; а не было бы тюрем — не было бы судей; а не было бы судей — не было бы правежа; а не было бы правежа — не было бы подкупа. Вот и глядите, какую вереницу всякой нечисти порождает какой-нибудь лисенсиатишка, прикрывает чья-то бородища и узаконивает адвокатская шапочка. Придете вы к ним за консультацией, и они вам скажут:
«Дело мудреное. Излагайте, ваша милость; я-то, впрочем, суть уловил. Теперь заговорит закон на своем наречии».
Тут возьмут они стопку фолиантов весом в кинтал, похлопают снизу и сверху и начнут бубнить скороговоркой, подражая гудению шершня; затем с маху шмякнут книгу об стол вверх тормашками, так что главы разъедутся в разные стороны, и скажут:
«Как раз подобный случай описан у сего законоведа. Вы мне оставьте бумаги, ваша милость, дабы мог я ознакомиться с делом досконально, и не сомневайтесь, что пройдет оно как нельзя лучше, а ко мне наведайтесь снова завтра ввечеру. Потому что сейчас я пишу о предварительном праве пользования применительно к майорату Трахтарарах; но ради вашей милости отложу все дела».
А когда при прощании захотите вы ему заплатить — что составляет для их братии истинный смысл и сущность разбираемого дела, — он скажет, отвешивая глубокие поклоны и расшаркиваясь: «Иисусе! К чему, сеньор?»
И между «Иисусе» и «сеньор» протянет руку и в уплату за консультацию сцапает дублон.
— Нет, не выйду я отсюда, — сказал маркиз, — покуда тяжбы не начнут решать врукопашную. Ведь в былые времена, когда за отсутствием законников спорные дела решались поножовщиной, говорилось, что лучший алькальд дубинка, отсюда и пошла поговорка: суди его алькальд-дубинка. А если выйду, то лишь затем, чтобы присоветовать кое-что мирским властителям; ибо если кто хочет жить мирно и богато, пусть платит законникам своего недруга, дабы те его облапошили, обокрали и извели. Скажи-ка, а Венеция еще существует?
— Еще как существует, — отвечал я, — в мире только и есть, что Венеция и венецианцы.
— Хотел бы я отдать ее дьяволу, — сказал маркиз, — тем бы я самому дьяволу насолил, ибо отдать ее кому-то можно с одной лишь целью — причинить зло. Республика сия такова, что будет существовать, лишь покуда нет в ней совести. Ибо если вернет она чужое, у нее ничего своего не останется. Славный народец! Город, заложенный на воде; казна и свобода в воздухе; бесчестие в огне. И, в довершение, люди, из-под ног у которых ушла земля, и остались они средь прочих наций морской ракушкой, и для всех государств они — сточная труба, куда стекаются все нечистоты мирного и военного времени. Турки позволяют им вредить христианам, христиане — туркам; они же, чтобы иметь возможность вредить и тем, и другим, — ни басурмане суть, ни христиане. И потому сказал один из них во время баталии, науськивая своих на христиан: «Задайте им, вы же прежде венецианцами стали, чем христианами». Оставим это, и скажи мне: много ли таких, кто вожделеет милости сильных мира сего?
— Больных этим недугом так много, — отвечал я, — что все королевства превратились в больницы.
— Скорее уж в сумасшедшие дома, — возразил он. — Я собирался выйти, но, выслушав твою реляцию, не двинусь отсюда. Однако мне хотелось бы, чтобы сказал ты этим тварям, у коих на первом месте тщеславие и честолюбие, что короли и князья во всем подобны ртути. Во-первых, если кто захочет ухватить комок ртути, он ускользает из-под пальцев; того же достигают и те, кто тщится приблизиться к королю больше, чем велит благоразумие. Ртуть не знает покоя; таков же и дух монархов, постоянно волнуемый докукой дел. Всех, кто возится со ртутью и имеет с ней дело, донимает дрожь; и те, кто имеет дело с королями, тоже должны пред лицом их дрожать от почтения и страха, ибо в противном случае им неизбежно предстоит познать и дрожь, и падение. Удовлетвори же в последний раз мое любопытство: кто царствует теперь в Испании? — а затем я распадусь в крошево, так мне спокойнее.
— Скончался Филипп Третий, — сказал я.
— То был святой король и непревзойденной добродетели, — сказал маркиз, — судя по тому, что возвестили мне звезды.
— Вот уж несколько дней, как царствует Филипп Четвертый, — сказал я.
— Вот оно что? — сказал он. — Значит, уже пробило три четверти того часа, которого я дожидался?.
И с такими словами он заторопился, и поднялся к отверстию колбы, и опрокинул ее, и выбрался наружу. А затем пустился бежать, приговаривая:
— Больше справедливости будет от четвертого, чем было ее прежде от всех вместе взятых с первого до последнего.
Я хотел было догнать его, но тут схватил меня за руку один мертвец и сказал:
— Пускай себе идет, он всем нам голову заморочил. А ты, когда вернешься в мир, скажи, что встречался здесь с Аграхесом и он жалуется, что вы треплете его имя, говоря: «„Теперь увидите“, — сказал Аграхес». Я и есть Аграхес. Так вот знай: ничего такого я не говорил. Мне дела нет, увидите вы теперь либо никогда не увидите, А вы вечно твердите: «„Теперь увидите“, сказал Аграхес». Только ныне, когда услышал я, как ты и этот в колбе говорили, что на престоле Филипп Четвертый, могу сказать: теперь увидите. А раз я Аграхес — теперь увидите, сказал Аграхес.
Он удалился, а передо мною очутился человечек, похожий на черенок от ложки, с волосами торчком, взъерошенный, рыжеватый и веснушчатый.
— Что тебе, портняжка? — сказал я. А он в ответ без запинки:
— Вот и попал пальцем в небо. Я не кто иной, как ходатай по делам. И не давайте никому кличек. Я зовусь Арбальяс и хотел сказать вам это, чтобы вы, живые, не твердили вечно о ком попало: «Он и есть Арбальяс».
Тут приблизился ко мне некий старец, крайне разгневанный; был он очень сутул, из тех, кто тщеславится сединами, с окладистой бородой, глубоко запавшими глазами, лбом, изборожденным морщинами, насупленными бровями и в одеянии, каковое сочетало причудливость с неопрятностью, придавая бедности таинственный вид.