Читать интересную книгу Умрем, как жили - Анатолий Голубев

Я подумал, баба Ульяна заплачет, но в ее заштрихованных морщинами подглазинах не появилось ни слезинки. Наоборот, она заговорила о сыне по-деловому, как бы стараясь хоть словом устроить его неведомую жизнь.

— Без вести пропал сыночек. Ждали с дедом, ждали… Не ошиблась писулька — пропал, и все тут. Поженить даже не успели. А невеста была: красивая девка, дородная, работящая. И ждала его долго. Нынче тоже на завод подалась.

Я слушал бабу Ульяну, сновавшую вокруг стола, то подкладывая моченой брусники, то наливая новый стакан холодного, с ледника, молока, но думал о Токине. Да простит мне баба Ульяна! Думал о том, почему жизнь так несправедлива. Вот выбирает человека и кидает на него, как на последнего бедного Макара, все шишки, крутит его, вертит, так мордует, что иной бы уже давно дух испустил, а человек все держится — когда в ногах уже силы нет — сидит, а потом лежит, тюка срок ему не отстукал. Но смерть, наверно, никогда не кажется ему избавлением от всех выпавших на его долю мытарств.

Перед глазами стоял тот Токин, которого я уже представлял себе по рассказам, старым довоенным фотографиям. Красивый, высокий парень, с открытым русским лицом, слегка — то ли от природы, то ли от зазнайства — вздернутым носом. Вот только рот Токина я никак себе представить не мог. Ни формы его, ни склада губ. На всех фотографиях, виденных мною: и в футбольной форме, с такими длинными, до коленей, трусами, похожими на юбку, с залихватски поставленной ногой и в рубахе-косоворотке, с чубом — ни дать ни взять гармонист-заводила с фабричной окраины, везде у него рот разный. И чаще всего широко растянутый в бодрой, непобедимой улыбке. А вот глаза… Их выражение было неизменным. Словно жила в них затаенная дума о чем-то неведомом. И все остальное — бравада, улыбки, жесты бахвальства — напускное, предназначенное для того, чтобы скрыть свое, сокровенное.

От облика того, довоенного, Токина веяло молодым задором, здоровьем и распирающей силушкой. И ничего общего не было с этим жалким паралитиком.

Я думал, как жестока жизнь, как круты ее повороты, если смогла укатать даже такого крепкого парня…

В минуту свидания с жесткой правдой жизни и к себе начинаешь относиться строже, критичнее. Мне было стыдно, что, глядя на этого измученного болезнями человека, я жалел не его, а того, прежнего, Токина. Я видел его в центре лихих атак старогужского «Локомотива» с мощным, неостановимым бегом и ударом, если не сказочной силы, то всегда невероятно неожиданным и потому не менее результативным. Вообще в того Токина я вкладывал все свое представление об идеальной футбольной звезде, и трагический ореол старогужских военных событий заставлял ее, по крайней мере в моих глазах, сверкать невероятно ярко. И в этом облике, во многом мною придуманном, центра нападения из Старого Гужа я, к стыду своему, никак не мог увидеть сердцем человека, сидевшего передо мной в кресле. Они, тот и этот Токин, помимо моей воли, были как бы разными людьми…

Я прожил у бабы Ульяны три дня. Пытался говорить с Токиным, но он с трудом воспринимал речь. Когда до его сознания доходил смысл моего вопроса, касавшегося прошлого, вопроса очень простого, скажем, играл ли он до войны в футбол, Юрий тряс головой так, что нельзя было понять: кивает ли согласно или мотает отрицательно. Он начинал нервно мычать, и по подбородку его текла слюна. Из единственного живого глаза капали слезы, и мне не хватало сил смотреть ему в лицо и задавать вопросы. Я гладил его по живой руке. Он вяло, благодарно сжал мои пальцы, бессвязным мычанием убеждая в том, что первое впечатление от встречи и мысль о безрезультатности вологодского вояжа, увы, верна.

И как ни ласково ходила за мной баба Ульяна, как ни манила пожить здесь, рядом с Юрием, я не мог больше выносить этого взгляда, укоряюще следившего за мной. До самого Таллина я ехал в дурном настроении. После транзитного Ленинграда он показался маленьким, запутанным и холодным. Или такими всегда кажутся незнакомые города?

Взяв такси, я уже через полчаса входил в одноместный номер гостиницы с окном, совершенно закрытым острым шпилем действующего собора. До обеда пробродил по городу и, уставший от твердой каменности мостовых, заглянул в горвоенкомат, прикинув, что, если где и знают, куда подевался военный пенсионер, так это тут.

Вышел из военкомата, имея все данные на майора Нагибина: и адрес, и место работы, и телефон, и как добраться к нему от гостиницы.

Из номера позвонил.

— Слушаю, — почти по-военному отчеканил густой голос.

— Товарищ Нагибин?

— Он самый. С кем имею честь?

— Моя фамилия Сергеев. Я из «Спортивной газеты», из Москвы…

— Из спортивной? А вы не ошиблись номером телефона? В моем возрасте к спорту люди обычно не имеют отношения!

Я пропустил эту реплику мимо ушей.

— Хотелось бы с вами встретиться. В любое удобное для вас время…

— Если хотелось бы и именно со мной, то приезжайте!

— Когда?

— Хоть сейчас…

— Еду.

— А адрес знаете?

— И как до вас от гостиницы доехать, тоже знаю.

— Чувствуется, что газета спортивная! Жду.

Пока ехал в звонком прозрачном трамвайчике, все представлял себе, каким окажется Нагибин. Если Токина и еще кое-кого из организации я знал по плохоньким старым фотографиям из архива областного управления, то совершенно неизвестный мне Нагибин казался худым и неприветливым.

Дверь открыл полный мужчина с седой, словно он был в хирургической шапочке, шевелюрой. Ласково пожал руку и сразу же усадил за стол, на котором стояли емкие чайные чашки.

Вошла женщина.

Я поздоровался.

У Марии Степановны, как представил ее Нагибин, было лицо приветливое, русское, с широким носом-уточкой, и вся комната показалась настолько обжитой, что уже через пять минут я чувствовал себя как дома.

Нагибин пил чай и ничего не спрашивал. Опытным, терпеливым, наверно, был следователь, ведший дело старогужского подполья.

Он был к тому же красив: с орлиным — горбинкой от бровей — носом, крепким подбородком, с неизменной папироской в желтых, прокуренных зубах. Казалось, «Казбек» он не выпускал изо рта и когда пил чай.

Я не выдержал. Вернее, понял, что выдержки у Дмитрия Алексеевича куда больше, и заговорил — как-то неловко ворваться в чужой дом и молчать. Мария Степановна, не скрывая любопытства, посматривала то на мужа, то на гостя, но молчала, видно, так было заведено в этом доме.

— Дмитрий Алексеевич, — начал я, толком еще не зная, с чего начать, и вдруг сам не знаю почему сказал: — Я только что приехал от Юры Токина. Может, помните?

Дмитрий Алексеевич вскинул брови.

— Серьезное дело намечается, — сказал он медленно. — Марийка, за чай спасибо, с товарищем пройдем в кабинет.

Мы перешли в комнату, напоминавшую скорее увеличенный до размеров комнаты ящик с книгами: тома теснились на полках стеллажей, грудились на столе, в виде небоскребов из связанных пачек дыбились с пола.

Два мягких кресла, стоявших углами друг к другу, словно корабли, затертые льдами, едва виднелись среди книг.

— Рассказывайте, что знаете и что хотите рассказать, — мягко, но решительно сказал Дмитрий Алексеевич, отправив в рот очередную штуку «Казбека».

Я поведал все по порядку — и об охоте в Литве, и о встрече с Сизовым, и о разбитом параличом Токине, — ничего не приукрашивая и ничего не скрывая.

Нагибин слушал изумительно. Рассказывать ему — одно удовольствие. Когда я дошел до встречи с Токиным, он встал и прошелся вдоль кресла — шаг вперед, два шага назад.

— Зачем вы, молодой человек, впутались в это… — он запнулся, подыскивая точное слово, но так и не нашел. — Я не собираюсь вас отговаривать, — он подчеркнуто говорил «вы», хотя и по возрасту, и по своему положению в этом деле он мог быть и более фамильярен. Потом я понял, что это врожденная интеллигентность, и, сколько бы мы ни встречались, он всегда обращался ко мне на «вы», впрочем, как и к другим людям. — Но скажу откровенно, затею не одобряю. Ибо в ней больше подводных камней, чем попутных течений. На одном из таких камней перевернуло и мою лодку. Впрочем, это вас не должно волновать. Да и я кое-что не вправе говорить. Уж не обессудьте, вас я слушал внимательно, слушайте и вы. Я опускаю детали, которые вам известны. Изложу самую суть.

Он уселся в кресло, дымя папиросой и уперев руки в колени, так что его мощные плечи как бы накатились вперед.

— Я принял это дело уже раскрученным. Следователя, работавшего до меня, сняли за назойливое утверждение, будто организация была. Его упрекнули в попытке обелить изменников Родины. Самую гнусную роль сыграл во всем деле Сизов. Он слишком громко стучался во все двери, требуя признания своих заслуг, и не меньше как звания Героя Советского Союза. Он обозлил всех. Мне мало что удалось изменить в отношении к старогужским парням, их с большей охотой считали жертвами гитлеровского террора, чем бойцами, героически положившими свои головы в борьбе. Не оправдываюсь, но скажу, что между первым следователем и мной в течение шести месяцев работал еще один… — Нагибин поморщился, — очень быстрый товарищ. За измену Родине под суд пошло несколько человек. А после освобождения, как водится, много всякой гнили примазывается к патриотам, изображая из себя борцов за Родину.