Нито пытается донести до меня смысл своего подарка. Он говорит, что на врученных мне компактах «слова глубокие, они важны, как у Леонарда Коэна». Отчего-то я сомневаюсь, что подобная аналогия применима в данном случае, поскольку эта музыка апеллирует к беднейшим слоям, выражает их чаяния и заботы, как в свое время рэп — в Северной Америке. Но, кажется, я понимаю, что он имеет в виду. В этих текстах заложена высокая поэзия — точно так же, как в блюзе, который мы считаем глубоко поэтичным внутри собственных критериев структуры и вербальной манеры. Впрочем, кто-то может сказать, что Тупак или Бигги Смоллс тоже были непризнанными поэтами с могучим дарованием и работали в самостоятельно созданном контексте просторечия, диктовавшем особую фразеологию.
Нито объяснил мне, что рок-н-ролл считается теперь музыкой «больших компаний», поскольку приходит из больших, богатых северных стран, а значит, не может и дальше называться «голосом народа», пусть даже народа, населяющего эти самые страны. Тут я должен согласиться с ним: если рассматривать современную рок-музыку с этой позиции, она представляется обезличенным продуктом зарубежных, в основном североамериканских, стран с многонациональным населением. Их маркетинговые усилия выхолостили рок, сделали его предсказуемым и усредненным. Жанр стал корпоративным продуктом, предназначенным (или предназначавшимся) на экспорт. И не так уж важно, кто именно исполняет эту музыку: какие бы благие намерения в нее ни вкладывали я и мне подобные исполнители, наша музыка, продаваемая здесь, обязательно несет грязный отпечаток того, кто продает ее, и страны, ее породившей. Между тем интернациональный «рок» был здесь важной частью музыкальной диеты целого поколения. Эта музыка у каждого в крови, это пиджин-инглиш, понятный каждому язык, даже если далекая от северного «источника» рок-музыки Аргентина уже не ждет с севера музыкальных новинок и вдохновения.
Как ни странно, когда я выступил здесь впервые, на сцену со мной вышел большой латиноамериканский оркестр: должно быть, для тех, кто надеялся услышать «Psycho Killer», это стало настоящим потрясением. Мы исполнили много номеров в стилистике сальсы, кумбии и самбы. Я все-таки сделал версию «Psycho Killer», но с двумя беримбошами: это такой бразильский «ритмический» инструмент со всего одной струной, который обычно аккомпанирует спортивным тренировкам и репетициям танцев. Я был немного шокирован тем концертом. Мне-то казалось, что всевозможные оттенки и рисунки латиноамериканской музыки будут отлично известны публике, даже если нынешнее поколение такую музыку и не слушает. Ничего подобного. Я считал, что зажигательные ритмы, гремящие по всему Нью-Йорку, будут понятны Южной Америке. Как же я ошибался! Существует, конечно, несколько (в буквальном смысле, их единицы) латиноамериканских артистов, чье влияние растягивается на весь континент (и нередко захватывает Европу), но большинство локальных стилей все же рассчитаны, как бы выразиться, на локальную публику. Есть аудитория, слушающая сальсу, кумбию, бачату и рэггитон: к ней относится население всего бассейна Карибского моря вместе с обосновавшимися в Нью-Йорке выходцами оттуда, но, не считая парочки исполнителей, вся эта музыка, десятилетиями остававшаяся важной частью культурного пейзажа Нью-Йорка, не сумела пробиться на юг через экватор.
Так и вышло, что «мистер Псайко Киллер» в некотором смысле познакомил Буэнос-Айрес с сальсой и самбой! Я-то считал, что привезу угля в Ньюкасл[17] (или, как выражаются бразильцы, «принесу песка на пляж»)… Воображал, что ценой тяжелого труда доставлю в Буэнос-Айрес музыку, которая и без того здесь хорошо известна, которая и без меня звучит тут на каждом шагу, — но, похоже, мир устроен куда сложнее, чем я думал.
Сегодня многие группы Буэнос-Айреса с нарастающей энергией применяют местные мотивы и стили в своей музыке, еще недавно остававшейся (пусть и весьма своеобразной) версией северного рока. Кто-то сочтет, что это ограничивает возможности ее признания зарубежными слушателями, хотя лично я придерживаюсь прямо противоположного мнения. Нито говорит, что его вполне устраивает, если его группа никогда не добьется «международного признания». Он гордится тем, что они представляют культуру и самобытность своего региона — даже ценой коммерческого успеха. Он считает это правильным и логичным.
Dia de Los Niños[18]
На следующий день, ближе к вечеру, я направляюсь на своем велосипеде в парк, когда замечаю вдруг маленькое «святилище», состоящее из скромных размеров статуи святого и стоящих вокруг нее подношений в виде пластиковых бутылочек с водой. Их сотни, они занимают немало места. С первого взгляда, если не знаешь, что это такое, можно подумать, будто перед тобой нечто вроде пункта приема пластиковой тары. Но, присмотревшись, замечаешь безошибочные признаки обдуманного, сосредоточенного, но непонятного акта человеческой воли. Бутылочки не разбросаны как попало, все они подчинены какой-то единой цели. Эти простые предметы выстроены в определенном порядке, они получили силу и назначение, они заряжены людскими надеждами и стремлениями. Даже неверующий может ощутить духовную и творческую силу произошедшего здесь действа. Общее движение воли сотен людей — изнутри наружу. Сделав несколько снимков, я качу своей дорогой.
Поселение мертвых
Я продолжаю свои велосипедные прогулки по городу. Кое-какие из широких, многорядных бульваров — нетривиальное испытание для велосипедиста, так что я нередко выбираю боковые улочки. Поскольку каждый район выстроен более-менее по регулярной сетке, навигация по городу не представляет особой сложности. Иногда, переезжая от одного городского района к другому, я не покидаю вытянутых парковых зон или просто следую прогулочными аллеями вдоль речного берега.
Еду по Реколета. Этот район немного похож на верхний Ист-Сайд Манхэттена или Шестнадцатый округ в Париже: замечательные старые дома в европейском стиле, с витиеватой резьбой; состоятельные, в большинстве своем пожилые прохожие; шикарные магазины и бутики, дорогие рестораны. Здесь находится кладбище, где похоронена Эвита. Тут, как и в Новом Орлеане, надгробия приподняты над землей, но разница очевидна: местные памятники грандиозны, они хвастливы и могли бы служить усыпальницами королям и королевам. Сквозь стеклянные двери множества этих «мини-дворцов» можно даже разглядеть гробы и их обитателей. Ведь, по сути дела, это дома, а кладбище — район, анклав, где живут исключительно мертвые. Целый город в городе, некрополь. Во множестве «домов» можно заметить также уходящие вниз, ведущие в полутьму ступени, где я едва сумел различить полки с другими «обитателями». Полагаю, там «живут» представители старшего поколения.