обессилены, поражены, уничтожены? Не поражались ли, не придавливались они всякий день, всякий раз, как только осмеливались обнаруживать свое существование?
Да, при конце царствования Фердинанда сила бурбонского правительства представляется нам прочно утвержденною, торжествующею над всеми противными началами, непоколебимою в своем могуществе. Ни один из элементов, считающихся вообще благоприятными волнениям и непокорству, не только не был развит, но даже, прямо можно сказать, – не существовал в королевстве Обеих Сицилий.
И между тем революция так быстро, так легко сокрушила трон Бурбонов, хотя новый король ни в чем не изменил режиму своего отца! Чем же объяснить эту странность? Должна же быть какая-нибудь причина этого удивительного явления?
Причин этих, читатель, приводят даже две: соглашаясь в том, что не либералы и злоумышленники, что не характер народа произвел падение Бурбонов, их противники говорят, что причиною революции были сами же Бурбоны с своей системою; защитники же их и сам Франческо, тоже признавая, что народ тут нимало не виноват и что либералы непричастны, – уверяют, что вся история была делом иностранного вмешательства.
Читатель может принять ту или другую причину; но мы просим у него позволения рассмотреть их обе в следующей статье.
II
Один из даровитейших писателей нашего времени есть, бесспорно, синьор Казелла[207], первый, последний и единственный министр бывшего короля неаполитанского Франческо II. Вся Европа читала его ноты и протесты, которым, конечно, позавидовал бы сам Меттерних, если б мог теперь чему-нибудь завидовать. При чтении этих нот мы всегда воображали себе синьора Казеллу в виде вдохновенного Архимеда, говорящим: «Дайте мне точку опоры вне Гаэты, и я всю Италию переверну по-своему». Но, к несчастью, желанной опоры он не нашел нигде, ни даже в императоре Луи-Наполеоне[208], которого так трогательно благодарил в одной из своих нот, справедливо получившей название «интродукции к лебединой песне». Всё красноречие гаэтского министра было бессильно против вещественной силы «пьемонтских величьишек»[209], по счастливому выражению графа Монталамбера[210]. Пьемонт вероломно напал на своих собратий, покорил их и отнял все права у законного их короля… Очевидно, что с такими разбойниками делать нечего; они не послушают ни Казеллы, ни Монталамбера, ни самого святейшего папы. Но если с Пьемонтом нельзя сговорить, то в Европе никогда не бывает недостатка в людях степенных и благомыслящих, готовых с полным доверием прислушиваться к назидательным речам синьора Казеллы. Таким образом, мнения, им излагаемые, нашли в себе отголосок во всех легитимистских и в некоторой части либеральных журналов Европы. С половины сентября мы каждый день читали на разные лады повторяемые суждения о том, что неаполитанская революция и низвержение Бурбонов есть дело не кого другого, как пьемонтского правительства… Вопрос, над которым мы столько бились в нашей прошедшей статье, решался, таким образом, весьма легко и в то же время основательно. Все возможные соображения, все факты прямо указывали на это решение.
В самом деле, припомните ход событий. Политика Пьемонта всегда была весьма честолюбива. Из честолюбия, и только из одного честолюбия, чтобы показать, что «и она тоже сильна», Сардиния сунула нос в Крым. Ее армия остроумно была названа у нас «сардинкою», но это не помешало Пьемонту играть известную роль на Парижском конгрессе. Еще тут он заявил свои честолюбивые замыслы, сделав донос на прочих итальянских властителей, и между прочим на короля неаполитанского и на папу[211]. Затем, пьемонтское правительство пользовалось всеми случаями погубить остальные итальянские династии: вопреки настояниям Австрии, развивало у себя либеральные нововведения и дозволяло беспорядки, давало приют людям, изгнанным из Неаполя, Флоренции, Рима и пр., совалось с своими советами и к папскому правительству и к герцогам и не упустило случая дать наставление даже юному королю Обеих Сицилий, при самом вступлении его на престол. Словом, во всех действиях Пьемонта издавна заметно было желание поставить в Италии свое влияние на место австрийского. Сначала сардинское правительство (то есть правильнее – министерство, ибо Виктор-Эммануил тут остается ни при чем, вся сила в Кавуре) думало успеть легко и потому действовало только убеждением, сохраняя личину законности. Но видя, что никто из законных властителей не поддается на лукавые внушения и не располагает быть вассалом Пьемонта, видя, что Австрия не думает отказываться от своей системы, туринское министерство не поцеремонилось прибегнуть к другим средствам, гораздо менее благовидным. Сначала призвало оно на помощь чужую державу[212]: здесь была хоть тень законности. Но вслед за тем неразборчивость в средствах дошла у Пьемонта до того, что он решился действовать посредством революции!.. Таким образом произведена была революция в герцогствах, в Романье[213] и, наконец, в Неаполе. И если кто виноват во всей пролитой крови, так это пьемонтское честолюбие…
Все это повторялось не только журналами, но даже некоторыми государственными людьми. Мы бы могли указать здесь, например, на графа Буоля, на генерала Ламорисьера и других[214]; но они были заинтересованы в деле, подобно самому синьору Казелле, и потому могли быть не вполне беспристрастны. Но вот человек решительно посторонний, принадлежащий к стране либеральной, очевидец дела – лорд Нормэнби[215], известный своими открытиями относительно событий 1848 года во Франции и вообще в политической мудрости уступающих разве нашему господину Гаряйнову[216]: спросите его хоть о тосканских событиях 1859 года! Кто произвел и поддержал революцию во Флоренции? Господин Бонкомпаньи, сардинский уполномоченный[217]. Он мог отрекаться от участия в восстании, мог доказывать лорду Нормэнби, что он, говоря об итальянских делах, выказывает только полное их непонимание. Может быть, и точно лорд Нормэнби имеет об Италии понятие несколько одностороннее (как и о Франции 1848 года)… Но это нисколько не прикрывает Сардинию: генерал Уллоа был из Турина прислан в Тоскану и от графа Кавура получал приказание и жалованье…[218]В Модене и Парме то же самое: Фарини – пьемонтец, Фарини – кавурист, как известно, и между тем он вел все дело в этих герцогствах[219]. Тоже и в Неаполе и Сицилии Гарибальди был орудием Кавура; всё их видимое разногласие было просто маской… А между тем сицилийская экспедиция была приготовлена самим пьемонтским правительством, все действия Гарибальди были направляемы из Турина с разрешения Луи-Наполеона. И когда у Гарибальди не стало сил одному с своими скопищами бороться против верных войск короля Франческо, тогда Пьемонт сбросил маску и открыто пошел войною на соседнее правительство, с которым до тех пор не прерывал даже дружественных сношений…
Таков смысл последних нот министра Казеллы, таково мнение всех ультрамонтанских и части полуофициальных газет во