Читать интересную книгу Молодой человек - Борис Ямпольский

— Оне рыбку только в корзинке видели, — сказал Караулкин.

— Работал когда? — спросил старик, не обращая внимания на Караулкина.

— Оне какаво пили, — сказал Караулкин.

— Эх и вредная ты личность! — с грустью сказал старик.

8. Посмотрим, какой ты фазан!

Из тумана выступали дальние вышки. Липкая, жирная, с нефтью, грязь чавкала под ногами, а ветер дул в лицо и срывал шапку, было трудно идти. Старик молча положил мне руку на плечо, и я почувствовал ее добрую тяжесть.

Впереди расстилалась незнакомая земля, удивительно пустынная, вся в мелких лунных кратерах, доверху налитых мазутом.

С гор надвигалась синяя туча, и вместе с ней, как спутник ее, спускался вниз по дороге между буровыми одинокий человек. Ветер подымал пыль, и он шел отвернувшись.

— Боцман идет, — узнал старик.

Все помахали ему рукой. Он в ответ тоже помахал.

Я спросил, почему его так зовут, что он, в самом деле боцман? Старик ответил, что никто и не знает, боцман и боцман, а он откликается, ничего, хороший человек.

Боцман жил на той стороне горы и ежедневно утром переваливал через гребень и спускался на промысел.

— Вот он тебя научит, — пообещал Караулкин. — По головке не понежит, цукатика не даст.

И я ждал его с трепетом. Когда он подошел ближе, я увидел, что это был очень высокий человек и ходил он чуть согнувшись, как бы стараясь не очень возвышаться над окружающими его людьми. Он был в мокром брезентовом плаще с капюшоном, — наверно, по ту сторону горы шел дождь, — и от него пахло полынью и грозой.

Он сказал: «Салям» — и поздоровался за руку со стариком.

— А это? — спросил он про меня.

— Новенький.

— Спектакль! — сказал Караулкин.

Боцман даже не взглянул на него.

— А я говорю, спектакль, — повторил Караулкин.

— Болтун, — сказал старик.

И они с боцманом отвернулись.

Ветер подымал пыль по дороге и гудел в пустых вышках.

Боцман пристально взглянул на меня. Изрытое рытвинами, в буграх и шрамах, лицо его дышало такой сильной, изнутри идущей добротой, что я улыбнулся. Глубоко сидящие глаза его внимательно и скорбно глядели на меня.

— Батька жив?

— Нет у него батьки, — ответил за меня старик.

— Сам по себе?

— Мать живая, — сказал старик.

— Навсегда или на время работать? — спросил боцман.

— Пусть поработает, потом посмотрит, — рассудил старик.

— Спектакль, — сказал Караулкин. — Феерия…

А мы шли и шли по этой хмурой и неживой земле. Ни камня, ни травинки, ни муравья. Странная, обнаженная, замешенная на мазуте насыпная земля, оттеснившая море. И именно я шел по этой земле этим утром. В тумане мелькали одинокие, похожие на обгорелые деревья вышки. По всем направлениям змеились трубы, и что-то булькало в трубах. Угарно, нарушая прохладу утра, парило бензином.

Боцман шел впереди. Даже от его широкой спины веяло добродушием и силой, и я чувствовал себя за этой спиной как за крепостной стеной и старался идти с ним в ногу. С близкого, невидного в тумане моря порывами дула моряна, скоро лицо стало влажным. Облизываешь пересохшие от волнения губы и чувствуешь горьковатую соль.

Идем обугленно-темной рощей, под мрачными, железными, похожими на нефтяной пожар тучами, под вой близкого моря. Кажется, не жалея себя, перекопал бы, руками перебрал всю эту землю, опустил бы и поднял все эти трубы и никогда бы не уставал.

Туман постепенно рассеивался, и вышки разбегались во все стороны. Внезапно открылось море, пустынное, пепельное, с гранитными гребнями волн. А там, на берегу, на самой кромке бушующего моря, наша вышка.

Когда пришли на вышку, Караулкин сказал:

— Посмотрим, какой ты фазан.

Привезли трубы и стали сгружать с машины, перекатывая по доскам. Я неловко повернулся, и труба ударила меня по ногам.

— Это тебе не грамматика, тут думать надо, — сказал Караулкин и громко рассмеялся.

Я все время ловил на себе его вредный глаз, и он не пропускал случая меня поддеть, все время отпускал шуточки: «Смотри, костюмчик запачкаешь!», «Ой, мозольки натрешь!»

Трубу зацепили, подняли и стали опускать в скважину.

— Вира помалу! Майна!

Я стоял и слушал. Теперь это касалось и меня: «Вира! Майна!»

— Это что тебе, цирк? — вдруг злобно крикнул Караулкин.

Я стоял, ничего не понимая.

— Я чего велел, губошлеп?

— Ничего вы не велели, только цепляетесь.

— А! Так ты еще финтишь?

Я молчал. Что ему ответишь?

— Привык туда-сюда, шахсей-вахсей. — Он замолчал, думая, что я ему отвечу, а потом уже спокойно сказал: — Давай пассатижи!

— Что? — не понял я.

— Соску! — взревел он снова.

Я стоял в растерянности.

— Ты по-человечески разговаривай, — приказал старик.

— По-человечески? Может, еще по-французски? Пеньюар! Вон Свицын, — указал он на маячившую невдалеке фигуру, — он без пеньюара понимает.

— Иди, сынок, там в будке в ящике возьми плоскогубцы, — сказал старик, не обращая внимания на слова Караулкина.

— Заверни в носовой платок, не обмарайся! — крикнул Караулкин.

Я принес плоскогубцы. Караулкин вырвал их у меня из рук, резкими движениями стал работать, а потом обернулся:

— Что, мерси ждешь?

— Гарцуешь? — спросил боцман.

— А что ему, колыбельку стелить? — обиженно, про себя бурчал Караулкин.

И стало тихо. Слышно было, как вдали дышал компрессор, на соседней скважине работала качалка. И ветер вдруг застучал оторванной доской.

Старик снял рубаху. Непонятно было, сколько ему лет. Лицом он был похож на старика, а тело у него было новое, мальчишески сухое, мускулистое. И когда он взялся за работу и напрягся, как веревки натянулись жилы, а мускулы стали перекатываться по всему телу.

Он взял на себя самую тяжелую работу — свинчивать трубу, а остальные поддерживали, направляя трубу, или же стояли в сторонке и говорили: «Чуть-чуть, еще чуть-чуть…»

И чем труднее работал старик, тем добрее глядели его глаза. Только усталым становилось лицо, с которого он руками стирал пот.

Прогудел обеденный. Весело светило солнце, и весело было идти вместе со всеми по дороге в промысловую столовую.

— Что, малый, плохо? — спросил боцман.

— Нет, хорошо.

— Научишься, браток, вот только вначале стерпи и научишься.

Он шел рядом, большой, сутулый, будто ему тяжело было нести по земле свой рост великана, с загрубевшим, обветренным морским лицом.

Буду ли я когда-нибудь таким, чтобы так спокойно, рабоче шагать, и все знать, и никого и ничего на свете не бояться?

Мне нравилось в промысловой столовой, нравилось брать оловянный поднос, стоять в очереди к кухонному окошку и смотреть, как повариха орудует черпаком и горячий, дымящийся, густой гороховый суп наливает в тарелку, затем другим черпаком наваливает кашу. А на тарелках изображен серп и молот и под ним лозунг: «Огнем рабочей самокритики по рабочему питанию».

Мне нравилось, как большие, темные рабочие руки брали и уносили поднос, как люди рассаживались за голыми столами и, расставив локти, приступали к еде. Я тоже унес поднос с гороховым супом и пшенной кашей и сел за столик вместе со всеми. А Караулкин сидел в дальнем углу, один за столом и, левой лапой захватив тарелку, урча и ворча, ел.

— Шкура, — сказал боцман.

Свицын, который так и не ушел, все вертелся возле старика.

— Я, дядя Гасан, Караулкина больше слушать не буду, — канючил Свицын.

— «Не буду, не буду», — передразнил старик.

— Я только вас слушать буду, дядя Гасан.

— А водку?

— И в рот не возьму, — сказал Свицын.

— Миллион раз слышал.

— Я книги буду читать, — сказал Свицын, — журналы и газеты.

9. Однажды вечером

Уже в дороге встречаешь вторую смену. Они выспались, веселые, в чистых куртках. И ты сдержанно здороваешься с ними. Ты идешь за получкой.

Окошко кассы пробито в толстой кирпичной стене и похоже на амбразуру. Очередь медленно подвигается, люди отходят от амбразуры с деньгами, возбужденные, задумчивые, растерянные, долго пересчитывают, а потом раскладывают деньги по разным карманам, как бы приговаривая: «Это тебе, а это мне».

В амбразуре далеко, как в обратной стороне бинокля, — кассир. Он маленький, горбатый, в больших роговых очках, как сыч, на высоком стуле.

— Следующий. Кто следующий? — выкрикивает сыч.

Да ведь это я следующий!

— Фамилия?

Очки его сверкают, он переворачивает лист, другой, третий.

А может, меня и нет? Забыли?

Но вот он наконец нашел меня. Он поставил красным карандашом птичку, и он совсем не удивляется и сует в амбразуру разграфленный, весь в жирных пятнах, посыпанный пеплом лист ведомости. И я так же, как все другие, осторожно, чтобы не потревожить цифр, расписываюсь и, отходя от кассы, внимательно, по-рабочему пересчитываю деньги. Тридцать два рубля двадцать копеек. Возникшие как будто из ничего, они кажутся мне упавшими с неба.