Доминика очень кроткая — так воспитала ее мать. Она бесшумно идет по лестнице. Ее приучили не шуметь на лестнице, не беспокоить людей, тушеваться.
Тушеваться! Из какой дали пришло к ней это слово! Вот именно! Она всегда тушевалась! И теперь снова собралась стушеваться…
Прежде чем задернуть шторы, она в последний раз глядит на дом напротив, слегка поднимает голову, замечает г-жу Руэ в башне.
Башня на страже…
Ее глаза увлажняются, она поворачивает выключатель и смотрит на себя, застыв перед зеркалом.
Нет, до старой девы ей еще далеко.
Она расстегивает платье. Открывает шкаф, и зеркало исчезает. У нее есть еще одна длинная ночная рубашка с отделкой из валансьенских кружев — в свое время она трудилась над этой рубашкой несколько месяцев.
«Когда выйдешь замуж, она тебе послужит»…
В ящике еще остался флакон золотистого одеколона.
Доминика улыбается жалкой улыбкой. Она немного торопится, потому что чувствует, как в ней зреет что-то вроде протеста: она слегка задумалась, неужели никто не виноват в том, что она…
Коробочка… где же коробочка… Она купила ее три года назад, когда из-за мигреней целыми ночами не могла уснуть… Приняла тогда только одну таблетку…
Подумать только! Она как раз нынче утром прибрала в квартире. В комнате пахнет чистотой. Мебель сияет. Доминика пересчитывает таблетки и бросает их в стакан с водой. Восемь… девять… десять… одиннадцать…
Этого хватит?
Правда, если она захочет, можно еще… если…
Нет! Теперь, когда она все знает, она больше не…
«Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы…»
Выпила. Ложится в постель. Немного перехватило дыхание-это из-за горьких таблеток. Она опрыскала постель одеколоном, разложила розы, вытянулась.
Об одной ее маленькой подружке, которая лежала в гробу вот так, вся в цветах, мама говорили, всхлипывая: «Настоящий ангелочек!»
Интересно, лекарство уже действует? Она не шевелится, ей совершенно не хочется шевелиться, а ведь она всегда так ненавидела лежать. Она слышит все звуки на улице, различает грохот автобусов, скрежет, с которым они меняют скорость в начале подъема; ей бы хотелось еще раз услышать звонок у Одбалей.
И все-таки она что-то забыла! Главное забыла, а теперь уже поздно!
Антуанетта ничего не узнает.
А ей так хотелось… Что ей хотелось?.. О чем она думает?.. Она больна…
Нет, это просто язык распухает, раздувается у нее во рту, но ничего, ей не больно…
«Это не больно, моя милая…»
Кто так говорил?.. Мама… Да, мама говорила, когда мазала ей ранку йодом…
Нет, это не больно… А Жаку Амеро было больно?..
Куда она ходила?.. Ходила куда-то зачем-то, очень далеко… Да, она уже очень далеко… Нашла ли она то, за чем ходила?..
Теперь уже не узнать… Глупо, что больше она ничего не узнает… Все родные переполошатся… В тот раз, в Тулоне, они ей не понравились… Чем-то они ее опять обидели? Уже забыла. Кажется, уехали, а она осталась совсем одна. Они ее как будто не видели. Иначе почему они говорили: «Ты не переменилась, Ника!»
Кто ее называет Никой? Она совсем одна. Она всегда была одна!
Может быть, если ей дадут шестнадцать капель того лекарства, что стоит на ночном столике… Почему Антуанетта стоит за дверью вместо того, чтобы войти и накапать ей лекарство?..
Ника, ты дурочка!.. Вспомни, с тобой всегда обращались, как с дурочкой…
Воображала себе всякие глупости, а о главном забывала… Ты уже забыла предупредить Антуанетту… Она там, в кафе… Играет в белот…
Ты даже не подумала, что розы будут плохо пахнуть.
В комнате покойника цветы всегда плохо пахнут…
Когда квартиранты вернутся… Они ничего не поймут… Подумают, что дома все, как обычно… Разве только заметят, может быть, что не слышно ее вечной мышиной беготни за дверью, но им это безразлично, они разденутся, прилипнут друг к другу, пойдут вздохи…
Никто их не услышит… А утром, наверно…
Альбер Кайль испугается. Они пошушукаются. Он скажет Лине:
— Сходи туда!
Подтолкнет ее к двери…
Дурную шутку она с ними сыграла: им осталось-то жить в доме всего двенадцать дней. Они даже не знают, кому телеграфировать.
Придется всем садиться в поезд, — в Тулоне, в Ренне, в Ангулеме; слава Богу, траурные одежки у них еще сохранились!
— Подумать только, в последний раз, когда мы ее видели, на похоронах тети Клементины, она выглядела так…
— А мне показалось, что ее что-то угнетает…
Почему? Неправда. Ничего ее не угнетало.
Она сдержала слово, вот и все. Теперь ей надо поскорей предупредить Антуанетту.
Это легко… Через несколько минут, через несколько секунд все будет кончено, и тогда она поступит, как м-ль Огюстина: она помчится туда, к Антуанетте, и крикнет, трепеща от радости:
«Вот и я!.. Я пришла… Я хотела навестить вас первую… понимаете?.. Раньше я ничего не могла вам сказать… Смотрела на вас издали, а вы не понимали… Теперь, когда все кончено…»
Она краснеет. Неужели она еще способна краснеть? Она смущена. На нее нападает дрожь…
Да… еще несколько секунд, четыре, три, две… еще немного… Сейчас, сейчас она обнимет Антуанетту, наклонится над ее лицом, над ее губами, такими живыми, живыми…
Такими же…
— Не дергайся из-за Пьера, малышка. Раз он сказал, что придет, значит, придет…
Она пытается улыбнуться. Полночь. Ее оставляют одну в уголке кафе, и, глянув на себя в зеркало, она видит, что похожа на женщину, которая ждет неизвестно чего.
Г-н Руэ встает с кресла и начинает раздеваться, а его жена еще ходит по комнате, опираясь на палку, и наводит порядок.
Она звонила на улицу Кокильер, но не застала его на месте. Теперь она дожидается, когда он заснет, чтобы пересчитать купюры у него в бумажнике.
Как будто он не знает и не принял меры предосторожности!
Он взял взаймы сто франков у Бронстейна.
Всю жизнь он столько работал, ради денег!
Сегодня ему не повезло. Когда девица разделась, под красной периной, он увидел у нее на худых ляжках какие-то прыщики и испугался.
А в комнате у Доминики бьется только будильник; когда квартиранты наконец приходят домой, они ничего не замечают, раздеваются, ложатся, но они слишком устали: целый день приводили в порядок свою будущую квартиру.
Лина только говорит сонным голосом:
— Не сегодня…
— Не сегодня…
Он не настаивает. Минуты бегут.
— Насчет задатка: мне кажется, можно попросить у Рале…
Лина спит.
Сеется мелкий, нескончаемый дождь.
Замок Тер-Нев, Фонтене-ле-Конт, июнь 1942 г.