Читать интересную книгу У нас это невозможно - Синклер Льюис

«Все это душит меня! – негодовал он. – Лучше уж шумная оргия… хотя нет… это дикарская истерика в стиле Бэза Уиндрипа. Мне нужна такая церковь, если это вообще возможно, которая была бы равно далека и от дикарей и от капелланов короля Генриха Восьмого. Я понимаю, почему Лоринда при всей своей педантичности и добросовестности никогда не ходит в церковь».

Лоринда Пайк в этот слякотный декабрьский вечер сидела в глубоком кресле в своей «Таверне долины Бьюла» и штопала чайную скатерть. Это не была, в сущности, таверна. Это был настоящий пансион, если принять во внимание его двенадцать спален и гостиную, обставленную с претензией на художественность, где обедали постояльцы.

Несмотря на его давнишнюю нежную привязанность к Лоринде, Дормэса всегда раздражали цейлонские медные чаши для споласкивания пальцев, клеенчатые скатерти из Северной Каролины и итальянские пепельницы, расставленные как для продажи на шатких карточных столах в столовой. Но он вынужден был признать, что чай у Лоринды великолепный, пирожки воздушные, стилтонский сыр превосходного качества, самодельный ромовый пунш восхитителен и что сама Лоринда и умна и очаровательна, особенно в тех случаях, когда, как в этот пасмурный вечер, ее не беспокоят ни другие посетители, ни присутствие этого противного червяка – ее компаньона мистера Ниппера, у которого создалось приятное убеждение, что раз он вложил в «таверну» несколько тысяч, то он вправе ни за что не отвечать, ничего не делать и забирать себе половину доходов.

Дормэс вошел, стряхивая снег и тяжело дыша, – на скользкой дороге ему пришлось крепко налегать на тормоз. Лоринда небрежно кивнула, подбросила в камин дров и продолжала штопать, не сказав ничего более сердечного, чем:

– Привет. На улице паршиво?

– Да…очень.

Но когда они сидели друг против друга у камина, чтобы понимать друг друга, им не нужно было улыбаться. Лоринда задумчиво сказала:

– Знаешь, милый, будет, по-видимому, довольно скверно. Я думаю, что Уиндрип и Ко вернут нас, в смысле борьбы за женские права, к шестнадцатому веку, к Анне Хатчинсон и антиномистам.

– Наверное. Назад на кухню.

– Даже если у тебя ее нет!

– Ты думаешь, вам будет хуже, чем нам, мужчинам? Ты заметила, что в своих статьях Уиндрип ни разу не обмолвился ни о свободе слова, ни о свободе печати? О, он, конечно, горячо бы выступил в их защиту, если б он о них вспомнил.

– Это верно. Хочешь чаю, дорогой?

– Нет, Линда, я склоняюсь к тому, чтобы забрать семью и скрыться в Канаду, не дожидаясь, пока меня схватят – сразу после вступления Бэза в должность.

– Ни-ни! Не делай этого. Нам необходимо удержать здесь всех журналистов, которые будут продолжать с ним бороться, а не ловить подачки с барского стола. Да и, помимо того, что я буду делать без тебя? – Лоринда впервые была настойчива.

– Ты будешь в гораздо большей безопасности, когда меня не будет поблизости. Но я понимаю, что ты права. Я не могу уехать, пока они не заставят меня сделать это. Тогда мне придется исчезнуть. Я слишком стар для тюрьмы.

– Но, надеюсь, не слишком стар для любви? Это было бы очень печально!

– Для этого люди никогда не бывают стары, за исключением тех, кто всегда слишком молод для любви. Как бы то ни было, я остаюсь – пока что.

Неожиданно для себя он обрел здесь, у Лоринды, решимость, которую тщетно искал в церкви. Он будет бороться с ветряными мельницами, хотя бы для собственного удовлетворения. Это означает, правда, несколько забавный конец его затворничества в башне из слоновой кости. Но он снова чувствовал себя сильным и довольным. Его размышления прервал вопрос Лоринды:

– Как относится Эмма к политическому положению?

Она его не замечает. Она видит, что я недоволен, слышала вчера вечером по радио предостережения Уолта Троубриджа… Ты слушала его? В таких случаях она принимается охать:«О, это ужасно!» – и тут же забывает обо всем и горюет, что у нее в кастрюле подгорело! Счастливый человек! Да, на меня она, наверно, действует успокаивающе, не то бы я превратился в форменного неврастеника! Может быть, поэтому я так чертовски постоянен, так привязан к ней. И все-таки я еще настолько сумасшедший, что мне хочется быть с тобой вместе… открыто быть вместе… постоянно… и чтобы мы могли вместе бороться и поддерживать хоть маленький огонек в наступающем новом ледниковом периоде. Я мечтаю об этом. Все время. А теперь, принимая все это во внимание, мне хотелось бы поцеловать тебя.

– Разве это такая необычайная церемония?

– Да. Это всегда для меня как в первый раз. Послушай, Линда, неужели тебе не кажется странным, что при… всем том, что было между нами… как в ту ночь в отеле в Монреале… мы совсем не чувствуем никакой вины, никакого смущения… и можем вот так спокойно сидеть и болтать?

– Нет, милый… нет, дорогой! Это ни чуточки не странно. Все было так естественно. Так хорошо!

– Но ведь мы же разумные, сознательные люди…

– Конечно. Поэтому никто ничего и не подозревает, даже Эмма. Слава богу, что это так, Дормэс! Я бы ни за что не хотела причинить ей горе, даже ради твоего лестного расположения!

– Чудовище!

– О, ты, вероятно, на подозрении, ты лично. Ведь известно, что ты иногда пьешь ликер, играешь в покер и любишь вольную шутку. Но кому может прийти в голову, что известная чудачка, суфражистка, пацифистка, противница цензуры, друг Джейн Адаме и мамаши Блур может быть любовницей?! Ученые снобы! Анемичные новаторы! О, я знала стольких женщин, боевых и суровых, облаченных в простыни статистических отчетов, – и эти женщины были неудержимо страстными, раз в десять более страстными, чем сладенькие, сдобные содержаночки в шифоновых платьях!

На мгновение их прикованные друг к другу глаза выразили нечто большее, чем привычная ласковость и безмятежное спокойствие.

Он пожаловался ей:

– Я постоянно думаю о тебе и хочу тебя, и все же я думаю и об Эмме… и у меня нет даже этого тонкого, столь излюбленного романистами и исполненного самолюбования чувства виновности и сложности положения. Все это кажется таким простым, естественным. Линда, милая!

Он неуверенно приблизился к окну, на каждом шагу оглядываясь на Линду. Стемнело, на дороге курился туман. Он посмотрел в окно сначала рассеянно, а потом очень пристально.

– Странно! Очень, очень странно! За тем большим кустом, через дорогу, – должно быть, это куст сирени, – стоит человек и подсматривает за нами. Я вижу его при свете фар каждый раз, когда проезжает автомобиль. И мне кажется, что это мой слуга Оскар Ледью – Шэд. – Дормэс хотел было задернуть веселые, красные с белым занавески.

– Нет! Нет! Не надо! Это покажется ему подозрительным.

– Ты права. Странно, что он тут караулит, – если только это действительно он. Сейчас бы ему как раз полагалось быть у нас и следить за топкой… зимой он занят у нас только несколько часов в день, а остальное время работает на фабрике оконных рам, но сейчас… Он, видимо, собирается шантажировать меня. Пожалуйста, пусть печатает где угодно все, что ему довелось сегодня увидеть!

– Только то, что он сегодня увидел?

– Что угодно! И когда угодно! Я страшно горд… Такая старая развалина, как я, на двадцать лет старше тебя… и твой возлюбленный!

И он действительно был горд, но в то же время не мог забыть написанное красным мелком предостережение, которое он нашел у своего крыльца после выборов.

Но прежде чем он успел осмыслить всю сложность создавшегося положения, дверь с шумом распахнулась, и в комнату впорхнула его дочь Сисси.

– Тра-ля-ля! Привет, друзья! С добрым утром, мисс Линди! Как вы тут все поживаете? Хэлло, отец!

Нет это не от коктейля – я пропустила только маленькую рюмочку. Это бодрость юности! Но до чего же холодно! Чаю! Линда, радость моя, поскорее чаю!

Им подали чай. Они пили его по-семеиному, в тесном домашнем кругу.

– Подвезти тебя домой, папа? – спросила Сисси, когда они собрались уходить.

– Да… нет… подожди секунду. Лоринда, дайте мне электрический фонарик.

Когда он вышел на улицу и воинственно зашагал через дорогу, в нем снова закипело раздражение, которое он старался скрыть от Сисси. Там, наполовину скрытый кустами, опираясь на свой мотоцикл, в самом деле стоял Шэд Ледью.

Шэд был застигнут врасплох; вид у него на сей раз был менее презрительный и властный, чем у полисмена, регулирующего движение на Пятой авеню.

– Что вы тут делаете? – накинулся на него Дормэс. Шэд ответил, сильно запинаясь:

– Я только… что-то случилось с моим мотоциклом.

– Ах, так! Вам полагается быть в это время дома и присматривать за топкой, Шэд.

– Ну что ж, моя машина здесь, пожалуй, в безопасности… Я пойду пешком.

– Не надо. Меня довезет дочь. Можете поставить ваш мотоцикл в мой автомобиль и довезти его обратно. (Так или иначе, разговора с Сисси с глазу на глаз не избежишь, хотя Дормэс совсем не представлял, что он ей скажет.) – Она отвезет вас? Ну да! Черта с два она умеет водить машину! Она же бешеная.