Читать интересную книгу Сладкая жизнь эпохи застоя: книга рассказов - Вера Кобец

Но он не погиб. На пути его встретилась деловитая женщина. Откуда она взялась? Сказать трудно. Известно, что деловитые женщины много что успевают, в том числе осмотреть все дороги, куда никто не заходит. Они откуда-то знают, что там иногда, бог весть почему, встречаются дельные вещи. Женщина шла упруго и быстро, но это ей не мешало все замечать. «Пьяный?» — была ее первая мысль. Она хотела уже пройти мимо, но деловитость ей этого не позволила. Раз человек попался навстречу, надо на всякий случай определить, что это такое. И, присмотревшись, она поняла, что это не то, что обычно шатается по дорогам. Тогда деловитая женщина, изменив свой маршрут, пошла вслед за путником, ни на секунду не выпуская его из глаз. И когда он упал, она была совсем рядом и сразу же наклонилась к нему, спросила: «Вам помочь?» «Я умираю от жажды, — сказал он. — Глоток, дайте глоток любви». Деловитая женщина была очень запаслива. В сумочке вместе с ключами и пудреницей она носила флакончик с туго завинченной пробкой. В нем было двадцать капель любви. По опыту она знала, что иногда эти капли необходимы, носить же их в таком количестве было нисколько не тяжело. «Пейте», — сказала она и кокетливо улыбнулась. «Мне, право, неловко, — с трудом шевеля губами, проговорил он. — У вас их так мало». Она рассмеялась: «Ну что вы, я дома храню в морозилке огромный запас». «Разве любовь можно хранить замороженной?» — спросил он изумленно. Он уже выпил все двадцать капель и чувствовал себя в силах думать и разговаривать. Женщина, безусловно, была миловидна. «Пойдемте со мной, — сказала она, — и я вам покажу». Голос женщины был похож на серебряный колокольчик. «Серебро — это металл», — вдруг вспомнил он. Но понять, что это значит, не смог: он был еще слишком слаб, и ходьба забирала почти все силы. «Неудивительно, — думал он, — ведь я изнывал от жажды так долго, но теперь мы скоро придем, и она даст мне глоток любви. Один глоток оживит меня».

Дошли они и в самом деле скоро. Дом оказался просторным и крепким. Женщина усадила мужчину за стол и стала кормить его. «Пить, — сказал он, — ты обещала глоток замороженной». «Глоток — слишком много, — сказала женщина знающим голосом. — Пить надо только по двадцать капель». И, вытащив из морозилки маленький кубик льда, она растворила его в чем-то питательном и усыпляющем.

Виноватые

— Поговорить? — Я поняла бы это желание сразу же после похорон, через неделю, через две. Но через полгода, когда все, что нужно, уже проделано, когда разобрали обломки так нелепо прервавшейся в тридцать два года жизни, о чем нам говорить? — Не знаю, Глеб, по правде говоря, не хочется. — Молчание в трубке. Он не приводит никаких аргументов, он ждет. Медленно, тяжело, прерывисто тянется время, и наконец мой голос спрашивает: — Ты в самом деле уверен, что нам стоит встретиться? — Снова молчание. — Хорошо, приезжай завтра к двенадцати. Детей не будет, они идут в театр.

На другой день я поднялась чуть свет и, стараясь как можно меньше шуметь, принялась за уборку. Тополиные ветки наконец начали распускаться. Подумав, я переставила их из синей вазы в желтую, потом — в кувшин. Раза три передвинула с места на место лампу. Сняла со стены акварель «Ледоход» и заменила ее офортом «Михайловский замок». Все это было нелепо, но от вопроса «зачем?» я решительно уклонилась. В девять открыла дверь в детскую. Завернувшись, как в коконы, в одеяла, Ася с Алешкой сидели на кроватях и упоенно ругались. Вначале меня ужасно пугали эти до хрипоты доходящие перепалки. Потом стало ясно, что их надо попросту игнорировать: детки во всем разберутся самостоятельно.

— Доброе утро, если только это утро можно назвать добрым, — приветствовала я свою команду.

— А почему бы и не назвать? — отозвалась Аська, одаривая меня своей зубастой улыбкой. — У нее были крупные, ровные, ослепительно белые зубы, часто служившие нам поводом для глуповатых, но неизменно вызывавших приступы веселья шуток.

— Асюточка, ты сегодня скалишься, как аллигатор, — сказала я, пятясь к стене. — Боюсь, если завтрак будет невкусным, слопаешь нас и даже не поперхнешься.

В ответ она рассмеялась еще зубастее:

— Тебя, мама Лена, не съем, а от Алешки кусок отгрызу: что-то он стал очень толстым.

Этого Алексей не вынес.

— Я толстый, я? — закричал он, поднимаясь в полный рост, расправляя плечи и втягивая живот. — У меня фигура атлета!

Мы с Аськой покатились со смеху.

— Иди-ка ты, атлет, в ванную, вам пора собираться в театр.

Одевание-раздевание создавало проблемы. Им уже стукнуло десять, и, хоть Алешка оставался пентюхом, Ася по временам проявляла этакую кокетливую застенчивость. Будь у меня трехкомнатная квартира, я поселила бы их раздельно, но, к сожалению, трех комнатной квартиры у меня не было.

— Итак, что ты наденешь? — поинтересовалась я, когда Алешка, сунув ноги в тапки, потрусил в ванную.

— Джинсы и красный свитерочек, — без тени сомнений выпалила она.

— Дело хозяйское, но не лучше ли новую юбку и новый бежевый свитер? Красный совсем протерся.

— Нет, не протерся.

— Тебе так кажется? Значит, у тебя глаз замылен.

Формулировка вызвала одобрение, но позиция не изменилась. Впрочем, подобие уступки все-таки замаячило:

— Когда мы пойдем на «Тима, ровесника мамонта», я надену то платье, что ты подарила на Новый год.

— Отлично. Мне это будет очень приятно.

Пока они собираются, я готовлю завтрак. Когда мы с Алешкой жили вдвоем, я не очень заботилась о еде. Что-то сжевали — и ладно. Но с появлением Аси все изменилось. Мне хочется, чтобы было не только вкусно, но и красиво, я стараюсь как можно чаще придумывать что-то новенькое. Самой смешно, но помню о правилах сбалансированного питания.

Одеты, умыты, накормлены, ехать надо до Пушкинской, да, конечно, вы там уже были, напоминаю на всякий случай. Билеты у Аси, деньги у Алеши. Не лезьте в очередь за мороженым, все равно перед носом кончится. Лимонаду можете выпить. Счастливо, до встречи.

Без четверти одиннадцать. Конечно, следовало договориться с Глебом на одиннадцать. А так у меня впереди целый час. И этот час будет, похоже, нелегким.

Заглядываю в бак для грязного белья. На дне один-единственный носок, синий в полосочку. Да, похоже, в последнее время у меня было достаточно трудных часов.

Сделав еще один круг по квартире, сажусь к столу, где разложены начатые два дня назад тезисы для преподавательской конференции. «Одной из существеннейших особенностей мировоззрения Дэниела Джонсона в период работы над „Черной башней“…» Господи боже мой! И что же, по моему мнению, является «одной из существеннейших особенностей»? Похоже, я разучилась писать. И раньше не бог весть что умела, но все-таки без «одной из существеннейших» обходилась. Почему я вообще пятый год занимаюсь «прогрессивным американским писателем Дэниелом Джонсоном»? Уже несколько статей вышло, и каждая новая хуже, чем предыдущая. А единственной в самом деле приличной работой была давняя курсовая по «Школе злословия». С тех пор прошло целых тринадцать лет, а я не только не продвинулась вперед, но и утратила что-то, дававшее мне возможность писать, не беспокоясь о том, «что скажут». Ты сам свой высший суд. В двадцать лет это было бесспорно. А теперь? Да, и как я «теперь» буду разговаривать с Глебом? В каком тоне? Не надо об этом думать. Отрепетировать разговор нельзя. В конце концов, он попросил о встрече. Я снова прошлась по квартире. Уютный, в сущности, дом. Книги, большой старый глобус, который мы все с удовольствием вертим (я, откровенно говоря, чаще всех), цветы (поливаем по очереди), в углу прихожей — три пары лыж, кухня сверкает белизной и радует глаз вышитой скатертью. Тесновато, но теснота незаметна. Пройдет каких-то полчаса, и все это увидит Глеб. Впрочем, скорее всего, увидит и не заметит. А кроме того, что я хочу этой квартирой доказать? Что Аська попала в уютный дом и этот дом стал ей родным? Но разве его волнует Аська? Он придет сюда ради Рины. И даже иначе: ради себя, ради того, чтобы в моем присутствии убедить себя в том, что он в смерти Рины не виноват. Без посторонней помощи ему это не удается, и вот он подумал, что, может быть, я… Но сумею ли я отпустить ему грех? Захочу ли? Нет, ничего не нужно решать заранее. Отрезав ломоть хлеба, я густо намазала его маслом и принялась торопливо жевать. Мы не виделись целых полгода. Нужно послушать, что он скажет, нужно увидеть его глаза. И не надо, не надо с таким надрывом к этому относиться. Рины нет, ей ничем уже не поможешь. Помогать Глебу я не обязана.

Звонок. Знакомая фигура на пороге. То же по сердцу режущее беззащитностью лицо. У каждой женщины он моментально вызывал желание приблизиться, согреть, утешить. Разум подсказывал, что утешительниц — в избытке, и все-таки его, высокого и красивого, было до слез, пронзительно жалко. И возникала уверенность, что ты сможешь стать первой, способной наконец понять, одарить и согреть. Так он смотрелся пять лет назад, когда вместе с Риной впервые переступил порог этой квартиры, так он смотрелся и сейчас, когда Рина давно уже похоронена на Богословском кладбище, во второй справа от входа аллее.