Читать интересную книгу Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

— Ой, Никита. — Мама держала меня за руку, и в голосе ее слышались слезы. — Кажется, она сломана. Надо бы показать врачу.

Отец выпрямился на кровати.

— Подойди-ка, — рыкнул он. Его задумчивый вид говорил, что он во власти собственных размышлений, поэтому я приближался не очень уверенно, а опухшую руку спрятал за спину. — Дай посмотрю, — приказал он. С большой неохотой я предъявил мою калеку. — Сожми-ка кулак! Я подчинился. Он тихонько нажал, другой ладонью придерживая мой локоть.

— Больно?

— Вроде, — ответил я не очень уверенно.

— Вроде? А так? — Он попробовал чуть согнуть ее.

— Ай! — взвыл я, отскакивая.

Отец потер переносицу: он поступал так всегда, если не знал, что делать.

— Лучше б на всякий случай проконсультироваться у доктора. Не думаю, чтоб был перелом, но возможна трещина. И вывихнул здорово.

Вдруг он весело улыбнулся, потрепал меня по голове:

— Вот бандит! — и просиял. Я обалдело уставился на него.

Dottore Берци сочинял рецепт и одновременно беседовал с мамой.

— Перелома нет, — констатировал он. — Но возможна трещина. И вывихнул здорово.

Dottore Берци было лет пятьдесят, кругленький, лысенький человек с широченными плечами и седыми вьющимися волосами, росшими даже на пальцах. Что стоя, что сидя, он казался верзилой. Он оглушительно хохотал, а кабинет его пропах нашатырем. И приемная тоже пронашатырилась, так что меня замутило задолго до того, как я предстал пред очами целителя, а горящее у него во лбу зеркальце и вовсе смутило мой дух.

— Ну и что ты натворил? — спросил он, едва поприветствовав маму за руку. Спросил, точно в подробностях знал и о драке, и о проделке с фруктами.

Но теперь меня забыли. Я сидел с забинтованной рукой на перевязи и был обихоженным пациентом. Мама излагала свою точку зрения на архитектуру Флоренции и на пренебрежительное отношение Джуглио к гигиене. Рецепт выписывался то ли ей, то ли отцу и не имел ко мне ни малейшего отношения. Среди прочего мама пожаловалась на «бешеных». Dottore воспитанно улыбнулся и пожал плечами:

— Вечная проблема. Дети, которыми никто не занимается. Дети, у которых война отняла родителей. И заставила сбиться в банды — просто чтоб выжить. Эти дети заполонили всю Европу. Неужто у вас в Норвегии их нет?

— Не-е-т… — ответила мама, словно застеснялась.

— В Италии il sinda с Фабиани предложил их отлавливать и помещать в специальные интернаты. Но редко кто уж совсем один как перст, многие удирают, потом бродяжат, пока их снова не поймают. Мы боремся, чтоб на это выделяли больше денег, но нам мешают. Обычная история, что ни возьми. Нет денег на строительство, на нормальные дороги, на новые больницы, на помощь бедным — ни на что нет, даже на восстановление центра… Эх, синьора, да вы сами видите! У коммуны денег нет, а государство… — И он опять дернул плечиками. — Государство лучше не выполнит свои прямые обязанности, чем поможет sindaco-коммунисту. Такова реальность.

Гаспари нас знать больше не желает, а ведь мы входили в одну коалицию. Он все очевиднее скатывается вправо, а Ватикан и Штаты этому всячески способствуют, само собой. Только Фанфани еще и думает о реформах. А остальные… — И Берци скорчил брезгливую гримасу. — И это только цветочки, попомните мое слово.

Он дописал рецепт и поднялся. Он протянул маме руку и угодил в плечо.

— А я был однажды в Норвегии — еще до войны, — хохотнул он. — Году в 34 или 35. Красивая страна. И нет такой теснотищи, как у нас. Есть куда улететь фантазии. Если б не пища — она была несъедобная совершенно…

Мама заулыбалась:

— Не говорите, привычка — великая сила.

— При случае сердечный привет от меня семейству де Виттов. Такие славные люди. И спасибо за их теплые слова. — Он отвесил поклон. Когда мы уходили, он высунул голову в коридор, показал на нас пальцем и крикнул:

— По две ложки утром и вечером за едой, arrividerla!

Ну наконец-то воля, свежий воздух. В трамвае я спросил маму, кто такие де Витты.

— Он — хороший художник, уже в возрасте, и его жена. Знакомые отца. Де Витта был директором Уффицы до Муссолини. Это по их рекомендации мы попали к доктору Берци. Здесь без знакомств никак не устроишься. Он даже гонорар брать не желает.

— А видела, какие у него руки, в шерсти. А почему вместо этого волосы не растут на голове?

Мама поспешно отвернулась:

— Язвить по поводу внешности человека не принято, Фредрик.

Мы замолчали. Мама смотрела в окно, а я думал о dottore Берци, «бешеных» и интернатах. Правда ли, что это другое название гитлеровских концлагерей?

Малыш ползает по полу, играет в машинку. Сам я привалился в углу дивана, нянькаю больную руку и имею обиженный вид. Фредрик дуется — Фредрик скучный — к Фредрику не надо приставать…

А я думаю. Есть о чем. Во-первых: правая рука покалечена. Ergo: ни диктантов, ни задачек, ни письма, — а также ни рисунков, ни дневниковых записей. Fasit: и?

Во-вторых, рука на перевязи подарила мне особый статус. И сама сбруя была редкой красоты — но предплечье ноет все время, а о веселых играх нечего и думать. Fasit: и?

В-третьих: я сладостно предвкушал свое явление в столовой. Я немного припозднюсь, чтобы все, включая моих бойцов, были в сборе. То-то у них челюсти отвиснут — но в каком виде они сами? С тех пор как нас накрыли в холле, я никого из них не видел. И не разболтал ли кто про кражу фруктов? Бруно, к примеру? Еще слава Богу, что Роза не в курсе. Fasit: и?

В-четвертых: вендетта! Сыграть с «бешеными» какую-нибудь шутку позабористей, но чтоб самим не обжечься. Здесь важна продуманность действий. Пусть не надеются, что последнее слово осталось за ними! Я насупился. И приказал себе: не слюнтяйничай. Забудь жалость. Они сами этого хотели. Или ты все боишься их. Да нет, собственно говоря, я никогда их по-настоящему не боялся. Только презрение и ненависть! Это просто кучка вонючих трусов. И возиться с ними противно. Предатели.

В-пятых: что делать с Туллио? Это нужно решить на ближайшей же встрече. По-хорошему следовало бы распроститься с ним. Он заложил нас не хуже «бешеных». Но с другой стороны. Тут нужно действовать с хитростью. Если сделать вид, что мы его простили и верим ему всей душой, то, может, и от Туллио будет какой прок?..

В-шестых: почему с ними не было Рикардо? Его что, отставили из атаманов? Или уже сцапали? Или просто «бешеные» действовали на свой страх, не спросившись у Рикардо? А может, он не стал бы участвовать в такой компании? И что он сделал, когда узнал о стычке, — если считать, что Рикардо на свободе? Небось от радости оскалился и заржал, гаденыш, а может?..

В-седьмых: мстить ли родителям? Тут нужно решать всем вместе. Тем более что самый горячий прием прошелся по моим вассалам.

И тут мои размышления прервал стук в дверь. Мама открыла. На пороге стояли синьоры Фуско и Краузер.

7

— Синьора, мы бы хотели побеседовать с вашим супругом. Он дома? — Синьор Фуско коротко кивнул. Его птичьи заостренное лицо белело в темноте коридора. За ним едва угадывалось лицо синьора Краузера, его глубоко посаженные глаза и перекошенный рот под щеточкой усов.

— Он работает в кабинете, — ответила мама. — Это очень срочно?

Господа переглянулись и кивнули. Нет ничего зловещее таких безмолвных кивков.

— Леня, сбегай позови папу, — распорядилась мама. Малыш вылетел стрелой. — Не угодно ли синьорам войти? Что стоять? И в коридоре прохладно. Присаживайтесь — ой, минутку. — Мама стряхнула игрушки и одежду с двух стульев. — Господа уселись. — Вина? — Спасибо, не хотят.

Тишина опутала всех присутствующих. Синьор Фуско достал сигарету, размял ее пальцами и сунул в рот. Мама взглянула на него, он кашлянул, вынул сигарету и спрятал ее обратно в коробку. По маминому лицу скользнула улыбка.

— Не угодно ли господам объяснить, чему мы обязаны честью их визита? — тихо спросила мама.

Те переглянулись. В этот раз прокашлялся синьор Краузер.

— Синьора, мы пришли по весьма деликатному вопросу, — объяснил он.

— Позвольте заверить вас, что у мужа нет от меня ни малейших секретов, — помогла ему мама.

Едва завидев гостей, Нина залезла ко мне на кровать и теперь сидела у меня между ног и сосала палец. Я прикрывал ее забинтованной рукой. Оба посмотрели на Нину, на меня и принялись наперебой уверять, что у них и в мыслях не было… как она могла подумать… разумеется… они могут поклясться!.. Руки прижимаются к сердцу, руки воздеваются к потолку. Вошел отец. Оба с видимым облегчением поднялись ему навстречу.

Рукопожатия. Отец повернулся к нам.

— Фредрик!..

— Я сейчас вернусь, только пописаю, — соврал я, заталкивая Малыша с Ниной в угловой кабинет.

Так легко они от меня не отделаются… Я вернулся под дверь и прижался ухом к замочной скважине. Не годится. Голоса слышны, но слов не разобрать. А мне нужно знать, о чем речь. Что делать?