Читать интересную книгу Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

Ему внезапно захотелось протянуть руку и коснуться гладкой кожи его груди, ощутив холод амулета…

– …Вы, вероятно, полагаете, что все в жизни можно получить, стоит лишь захотеть, любой ценой, даже если ради этого придется обмануть и украсть, да? – медленно и презрительно произнес Метман. – Вы – жалкий, пошлый трус, Долгоруков, и больше всего на свете вы боитесь самого себя… Я мог бы сейчас подарить вам то, что вы так хотели иметь – школьный дневник Жоржа, если бы мне хоть на мгновение показалось, что вы относитесь к нему так, как я. Хотя я, разумеется, прекрасно понимаю, зачем он вам нужен – чтобы разжигать похоть в своем сердце, а потом называть ее «ненавистью»… Вы же себя ненавидите, признайтесь – не его, а себя, Пьер… Но вам страшно признаться себе в самом главном – в том, что вы любите его, – и вы трусливо и жалко прячетесь за вашей так называемой ненавистью, хотя вряд ли знаете, что это на самом деле такое… Вы умудряетесь обкрадывать самого себя, подглядывая в замочную скважину за предметом своей низменной похоти, вместо того чтобы попробовать хоть раз в жизни просто полюбить кого-то. Неужели для вас неведомо само понятие любви? Или оно кажется вам постыдным? Чего же вы так стыдитесь, Пьер, – того, что вы любите мужчину? Что вас будут считать извращенцем, педерастом? Извращенец, Пьер, – это тот, кто стыдится себя и своих чувств, превращая их в грязную порочную страстишку, об которую потом все, кому не лень, будут вытирать ноги и чесать языки. Почему-то не считается постыдным любить женщин… А древние греки любили юношей и не стыдились своих чувств, и вы только что разглядывали копию древнегреческой скульптуры – уж поверьте мне, этот скульптор наверняка любил своего ангела, и отнюдь не платонически… И женщины, Пьер, могут страстно полюбить друг друга – и чем откровенней будет их любовь, тем больше в ней чистоты и силы, возвышающей человека над его животной сущностью. Вы ненавидите себя еще и за то, что всегда готовы что-то отнять у того, кого желаете всем сердцем, отобрать силой, принудить и утешиться этим, ничего не давая взамен. Дать-то нечего… Что вы можете дать вашему юному приятелю Жану, Долгоруков? Вы вообще способны испытывать хоть что-то, кроме примитивного, низменного влечения? Или ваш так называемый друг – тоже жертва изощренного и продуманного шантажа?

– Остановитесь, Рене! – прошипел Хромоножка. – Еще одно слово – и я за себя не ручаюсь!

– Угрозы? Оставьте. – Метман рассмеялся ему прямо в лицо. – Кому вы угрожаете? Да назавтра весь Петербург узнает, что вы – вор, укравший у Александра Строганова оттиски драгоценных масонских реликвий! Вы не забывайте, Долгоруков, – я ведь журналист, и о вашей дешевой подделке с тем же успехом могут узнать и в Париже, я вам обещаю!

Долгоруков вскочил, пошатнувшись, и уставился побелевшими, расширенными от безудержной ненависти зрачками в лицо Метману.

– Как… вы… смеете? Кто вы такой? Да стоит мне тут кое-кому намекнуть об этом вашем опиуме, как вас вышлют из России в двадцать четыре часа!

Рене присел за тяжелый письменный стол, старинный, резной, черного дерева, и открыл один из ящичков. В столе лежали несколько невскрытых упаковок с бурым порошком…

– Что-о-о? – высокомерно протянул Рене, подняв бровь. – И как вы собираетесь доказывать, что это – наркотик? Да я, может, вас обманул – а вы и поверили! Это – обычная нюхательная соль, которую любая барышня держит в спальне на случай нервических припадков или бессонницы! А вы, я смотрю, мастер запугивать… У вас, друг мой, есть один существенный недостаток, который сильно режет глаз. Не нога, нет… а душа ваша хромая… За это вас все и презирают, включая Дантеса, который смеется над вами, потому что ему вас жалко, вы поняли, трусливый извращенец?

…Вспышка ярости, неконтролируемой, безумной, как удар молнии…

…Бронзовый ангел, с издевательской улыбочкой взирающий на него с каминной полки…

…Он не помнил, как ударил Рене – тот все еще сидел за столом, склонив голову. Какое-то время он безмятежно и спокойно, как во сне, наблюдал, как кровь, брызнувшая из его головы, стала заливать стол, бумаги, капать на пол, на внутреннюю поверхность выдвижного ящичка, и даже его ботинки были заляпаны кровью Метмана. А еще такие же красные пятна расползались странными узорами по его белоснежной сорочке, и темная кровь крупными каплями стекала с приподнятых бронзовых крыльев ехидного ангела, которого он почему-то сжимал в руках…

Все, что происходило потом, он помнил неотчетливо, вспышками сознания, перемежавшимися с бесконечными черными провалами памяти, глубокими, как свежеразрытая могила…

Он плотно, на все пуговицы застегнул жилетку, чтобы не было видно измазанной кровью сорочки, и тщательно вытер ботинки об ковер. Все пакетики с бурым порошком он не задумываясь быстро вынул из ящика и положил в карман брюк, а валявшийся там же школьный дневник Дантеса сунул за жилетку. Потом приоткрыл дверь, ведущую в длинный, плохо освещенный, увешанный старинными портретами проход в гостиную, и, осторожно выглянув, решил не ходить туда, потому что издалека приметил кого-то из гостей.

Все его чувства вдруг необычайно обострились, мозг работал четко, как никогда, и он, свернув в темный боковой проход, спустился вниз по черной лестнице, никем не замеченный. Оказавшись в полутемной парадной, он со спокойной улыбкой раскланялся с кем-то из гостей и, закурив сигару, вышел на улицу. Там было темно, холодная и ясная сентябрьская ночь звездным саваном окутала город, и он, докурив, вернулся в залу, где было шумно, накурено и по-прежнему надрывался приглашенный оркестр. Подойдя к столу, он взял бокал красного вина и, украдкой глянув по сторонам, плеснул вином себе на сюртук, нарочно громко чертыхнувшись. К нему тут же подбежал раскрасневшийся, довольный Гагарин, который все еще развлекал свою конопатую барышню, и на вопрос «Как дела?» услышал: «Не видишь – мне надо срочно ехать домой! Я облился вином, Жан, и уезжаю немедленно, а ты, если хочешь, можешь остаться. Отсюда двадцать минут ехать на извозчике – я надеюсь, что ты приедешь ночевать, mon cher?»

Он еще что-то говорил, оживленно жестикулируя, и, наверное, даже улыбался, но руки и ноги его стали совсем ватными; шум в голове, многократно усиленный назойливым визгом скрипок, стал совершенно невыносим, и в какой-то момент он с трудом удержался на ногах, чтобы не упасть. Зажав рот рукой, он опрометью вылетел на улицу, и его вывернуло наизнанку на клумбу с увядшими сухими цветами непонятного цвета. Прислонившись спиной к каменной стене дома, он закрыл глаза и, обхватив себя за плечи холодными как лед, трясущимися руками, старался унять колотившую его дрожь. Его тело покрылось холодным потом, зубы выбивали чечетку, а губы непрерывно шептали какие-то слова – и он уже никогда потом не вспомнит, какие именно, – может быть, звал давно умершую маму, а может быть, пытался молиться…

В этот миг страшный вопль потряс огромную залу. Камердинер Метмана, с выпученными от ужаса, налитыми кровью глазами, трясясь и не в силах произнести ни слова, орал только ААААААААААААААААААА, и поначалу ничего не понявшие гости, как по команде, повернули головы в его сторону, чтобы узнать страшную, невероятную, не укладывающуюся в голове новость…

Дантес метался по ночному Петербургу, потерянный и одинокий, отчаянно пытаясь отвлечься от страшных мыслей, оставлявших в его сознании кровоточащие шрамы, длинные и незаживающие, как следы когтей.

Приехав к Фикельмонам и проведя у Долли два часа, он выяснил, кто из их общих знакомых был в тот роковой вечер у Метмана. Долли охотно рассказала, что Рене был, как обычно, обворожителен, произносил своим глуховатым голосом не всегда понятные, полные мистического смысла тосты за дядю Антуана, долго беседовал с Александром Пушкиным о возможности перевода некоторых его поэм на французский язык, назвал Натали «прекрасным проявлением божественного умысла» и даже музицировал, присев к роялю и попросив Машеньку Вяземскую спеть романс.

Да, она видела там графа и графиню Строгановых, и, разумеется, там были Сашенька и Идалия с супругом, и князь Гагарин со своим другом Пьером (при упоминании последнего Дантес резко поморщился, как от зубной боли), а еще ей удалось побеседовать и с самим именинником, который потом играл в покер с бароном Геккерном. Жорж, вздрогнув, тут же перестал слышать ее болтовню и, невпопад кивая, отвернулся в сторону, вцепившись в ручки кресла.

Ах, мы все так страшно переживаем… это такая ужасная трагедия… такой молодой, замечательно красивый юноша… Говорят, его убили бронзовой статуэткой, изображавшей ангела…

Он кинулся к Пушкиным, застав у них Вяземского и Жуковского, и снова, уже в который раз, теряясь в догадках и пытаясь сопоставлять факты, расспрашивал своих друзей о подробностях того вечера. Предугадать настроение Пушкина было совершенно невозможно – оно менялось, как осенняя питерская погода, и сам он был в тот поздний час явно не в духе, язвительно заметив, что если за дело взялось главное полицейское управление Петербурга, то убийце на свободе недолго уже гулять осталось. Он припомнил другие страшные убийства, совершенные в Москве и Петербурге, но с неохотой признал, что раскрыты были далеко не все и многие так и остались страшной, будоражащей загадкой, войдя в историю под именем «нераскрытых преступлений».