лошадью — брошенная! — и привез десять снарядов. Их перегрузили с телеги и пролетки в единственный сохранившийся зарядный ящик и двинулись из Марфинки. Новая лошадь, имени которой не знал никто, даже Богдан, ерепенилась и всем мешала.
Только потом поняли, что у нее слишком короткие стремена. Пришлось переседлать.
Своих впереди уже не видно.
А они неожиданно подошли к полустанку.
Там были немцы.
Дудин дал команду закрепиться в малом лесочке, рядом с полем, на котором росли недозрелые арбузы и недозрелые огурцы. По-прежнему хотелось пить и людям, и лошадям, но ни арбузы, ни огурцы не утоляли жажду.
Надо было пересечь железную дорогу, точнее, насыпь ее, но там немцы.
На пути к насыпи оказалось небольшое болото с высокими головками камыша, с осокой и буйным разнотравьем. Неведомо как возле болота выросли два подсолнуха — с ярко-желтыми головами и крупными листьями. Они были видны даже издали.
На самой насыпи вяло щетинилась чахлая травка, и среди нее, будто их кто-то случайно рассыпал, красно-малиновые и белые цветы.
Насыпь белела дробленым камнем и матово отсвечивала металлом рельсов.
Богдан обнаружил, что за полем и за болотом, перед насыпью, есть колодец. Вызвался сходить.
Вернулся, принес четыре неполных котелка воды.
Немцы не стреляли.
Хватило только по глотку.
День катился к вечеру, а жара все равно морила.
— А лошади? — спросил Дудин.
Рука у него еще была перевязана, но болела, видно, меньше. Он уже держал в ней и пистолет, и котелок, и ложку во время еды…
Алеша вызвался помочь Богдану.
Лейтенант согласился.
Каждый взял по четыре котелка, и они по-пластунски двинулись через поле к колодцу, который, на счастье, оказался у самого края насыпи.
Немцы пока молчали.
И только когда они вернулись с неполными котелками, открыли несильный огонь по леску.
— Тоже, сволочи, пить захотели! Смотрите! — сказал Дудин, глядя в бинокль. — Не стрелять! Пусть!
Оказывается, немцы тоже рванули с котелками и с какими-то канистрами к колодцу.
Горсков и другие ребята порывались стрелять.
Но лейтенант остановил их, с каким-то пренебрежением повторяя:
— Пусть, пусть!..
Чуть-чуть напоили лошадей, включая безымянную немецкую.
Уснули.
Спали крепко час или полтора, пока не прозвучала команда:
— Подъем!
Минометный обстрел со стороны немцев и крохотные их броневички, за ними — мотоциклисты. Броневички и мотоциклисты шли не на них, а вдоль железнодорожной насыпи влево.
Горсков и его товарищи развернули два орудия и ударили по немцам. Те почему-то почти не отвечали на огонь, а стремительно уходили в сторону.
Всех радостно наполнило ощущение пусть маленькой, но победы. Горели два броневика. Бежали, падали и опять бежали немцы и уходили, уходили от боя!
Под утро взвод пересек железнодорожную насыпь левее полустанка и вышел в степь. Немцев было не видно. Только одинокие «рамы» изредка появлялись в небе, да и то… Теперь уже все знали, что «рамы» не стреляют. Надо бояться «мессеров», и они, к счастью, не появлялись.
Откуда-то со стороны неожиданно подъехал Иваницкий:
— Твой взвод, Дудин, на высоте! Немцев тряхнули! Удрали, недобитые… — И тут же добавил, то ли всерьез, то ли в шутку: — Прикурить ты им дал! Хорошо! Но слышал, что ты им и напиться дал. Так? Или, может, брешут?
— Не совсем так, товарищ комполка, — пытался возразить лейтенант.
Но Иваницкий перебил:
— Ладно, не оправдывайся, знаю! Руку свою береги, людей своих, а этих… Никакой пощады! Вот так! Бывай!
С малыми остановками они прошли за день километров тридцать — сорок. На пути оказалась вода. В деревнях им выносили холодное молоко и был даже мед: в разрушенных селениях всюду ульи, пасека за пасекой, даже там, где почти не оставалось жителей.
Во взводе нашлись — из «западников» — специалисты по пчелам, включая Богдана, но их раз-два и обчелся. Остальные же открыто подходили к ульям, не подозревая о грозящей опасности, и пчелы жестоко мстили: целыми роями бросались на лошадей, на красноармейцев.
Богдан пытался как-то помочь этой беде, давал советы, которые в данной обстановке были совсем бесполезны, возмущался то ли пчелами, то ли товарищами по взводу, но смысл всех его слов сводился к одному: «Война! Война! Немцы проклятые! Даже пчел встревожили. Вот они и беснуются! Жалко…»
На остановках жарили блины на комбижире. Блины или оладьи? Скорей — оладьи.
И вновь пути-дороги, дороги без дорог и пути без путей…
Вперед, вперед, но, увы, не на запад…
Костя Петров стал прекрасным старшиной взвода. Не давил, не командовал, нарядами «вне очереди» не разбрасывался…
Кажется, сам страдал из-за своей власти. И часто многое пытался делать за других. Но другие, в том числе и он, Горсков, почти никогда не пользовались этой возможностью… Наоборот, старались и выручить, и поддержать Петрова, а если можно, и подменить. После Хохлачева и Дей-Неженко Петров — приобретение!
XIX
В маленьком — дворов тридцать — безлюдном, обугленном украинском селе они остановились на ночь.
Ночь выдалась тихая и темная, хотя и светила бледная луна. Мрачно торчали печные трубы и развалины стен, побитые колодцы и изрешеченные осколками тополя. Одинокая тощая кошка с горящими глазами-фонариками бродила по пепелищу и порой страшно мяукала. Слабый ветерок шелестел клочьями газет и бумаги, подгорелыми фотографиями и разносил пух разорванных подушек и перин. Треснувшие стекла в сохранившихся стенах грустно вздрагивали, готовые вот-вот рассыпаться.
Накануне боя не было, обошлось без потерь, и немецкая авиация странно бездействовала.
Ночь. Луна. Спящие красноармейцы. Похрапывают лошади, пощипывая выжженную солнцем траву.
Он вышел на пост.
Трещали цикады.
И опять в памяти Ленинград: дом на Марата, Академия художеств, Верин дом на далекой Лахтинской.
Может, просто детство? Но — нет!..
Думал, а гнал мысли об этом…
Был Верин дом, а Веры не было. «Не пишет, и ладно!»
Хотя какие письма сейчас?
Но и в суете отступления еще два письма от мамы и баб-Мани пришли. Слава богу, живы, о нем беспокоятся. Больше о себе ничего.
Он ответил наскоро, в конце мельком, как бы попутно, спросил про Веру.
Письмо отправил на относительно большой железнодорожной станции с эшелоном тяжелораненых, уходящим в тыл. Сопровождающий санитар обещал бросить письмо в первом тихом городе…
Так что, если эшелон не разбомбят, а немцы бомбят их часто, письмо должно дойти.
И все же, все же:
…А мы живем,
Страдая и любя,
И невозможное
Становится возможным.
Художник?
Приоткрой чуть-чуть себя
И нарисуй простое —
То, что сложно.
Чьи стихи — он не