Читать интересную книгу Ворона летает по геодезической - Игорь Блинов

— Почему брехня?

— Да видишь, не складывалась жизнь у Назаретова. Жена у него умерла — спилась, кстати, а дочь то ли наркоманкой стала, то ли в секту вступила, а за полгода до его смерти куда-то исчезла. Или меньше, не помню точно. Да, незадолго. Мусора тут ходили, выясняли, не замешана ли она в чем-то. А в чем? Дело-то обычное, можно сказать — житейское. Ну, не сложилось, вот и все. Думаю, это у него на нервной почве такая фантазия приключилась. И черта не было, и девки той. А умер он глупо. Угорел во время пожара. Хотя не пил. Непонятно, как пожар случился. А дочь-то наверняка замешана. Паскуда.

— Почему?

— Я его за неделю до смерти видел. Что-то он недоговаривал, и очень был неспокоен. Помню, я тогда про дочь спросил — ну так, просто, между делом — так он прямо в лице переменившись, как говорится. Я уж расспрашивать не стал, да только понял — что-то тут не так. Э-э-э, да что там, дело прошлое.

— Как сказать… — задумчиво проговорил Ермолаев. — А как дочь-то зовут?

— Роза. Роза Назаретова — нарочно не придумаешь, как говорится. Ладно, не хочу об этом, это все в прошлом, теперь начинаю новую жизнь, на Земле Обетованной. Вот Курбатов молодец — он в тайгу подался, слиться с природой, а я уж — туда, в другую сторону.

«Насчет Назаретовых это интересно, — подумал Ермолаев. — А Григорович — дурачок. Будь он хоть истинным сионистом, но, по-моему, построить полноценную жизнь в непривычной среде возможно лишь полностью влившись в нее. Как раствориться в ближневосточной атмосфере, если ты плоть от плоти и частичка средней полосы России? Поможет ли даже система Станиславского, чтобы перевоплотиться в потомка фарисеев?..»

— Вот скажи мне, — продолжал Григорович, — почему в подъезде Нью-Йорка или Парижа люди друг другу улыбаются и здороваются, а в Москве просто смотрят волком? Только у нас на детей постоянно орут, больше нигде. У нас все друг друга ненавидят. Преподаватели презирают студентов, старухи не выносят молодых и красивых, а молодые — стариков. Собаку заведешь — тоже всякого наслушаешься.

— Насчет собаки не знаю…

— Да ладно, что собака… К иной собаке лучше отнесутся, чем к человеку. У нас ведь кого уважают? Жлоба. Семьдесят лет культивировали жлоба и хама, «правильного» человека, который утверждает свою правоту таким образом: «дать по морде», «спустить с лестницы», «взять на калган», то есть через физическое воздействие. Неважно, что у него три класса образования, а оппонент — доктор наук, важно то, что первый умеет «постоять за себя», а второй нет. Значит, этот прав, а тот — нет. Наша система такая, что всякую шваль выталкивает наверх, а умы и таланты втаптывает в грязь. Кто здесь может может реализоваться? Тот, кто принимает правила игры. Я — не принимаю. Я не лесная зверюга, которая клыками рвет соперников и метит территорию. Пока моя страна не готова принять меня такого как есть, поживу за бугром.

— И тебе что, не страшно?

— Честно?

— Как на духу.

— Страшновато, — ответил Григорович. — То есть жутко страшно, а что делать?..

— Как что делать? Жить.

— Да разве это жизнь… — Григорович встал и нервно заходил по комнате. — Страшно стало жить. Скоро все «твердой руки» захотят. Дергать надо, пока воздух не перекрыли.

— Да ну…

— И вообще. Люди пропадают. Это Канторович меня подбил, мы вместе едем. Слышал, что у него произошло?

— Нет. Я вообще его не знаю.

— Предприниматель такой есть, — пояснил Григорович. — На него наехали какие-то, он начал ерепениться, и дочь похитили, четырнадцать лет. Он в конце-концов заплатил, даже больше получилось, со счетчиком, а дочь потом по частям в пруду выловили. А ему еще до того отрезанную руку прислали — чтоб впредь и другие сговорчивее были.

— Да это понятно, но там ведь тоже опасно.

— Нет, даже сравнивать нельзя. Да туда не ради себя едут обычно, а ради детей.

— У тебя же нет детей.

— Потому и нет.

— Понятно, — сказал Ермолаев. — А как же насчет религии? Ты сам говорил, что православный.

— Ерунда, — махнул рукой Григорович. — Бог-то один, как его ни назови.

«А пожалуй, он там устроится», — подумал Ермолаев.

— Не могу я здесь больше, — выдохнул Григорович. — У этой страны нет будущего, слишком много на ней греха, и много неправедно нажитого.

— Чего нажитого?

— Территорий, например. Вот недавняя наша история, двадцатый век. Мало нам Сибири, так еще и Прибалтику захотели.

— Прибалтику? Фу ты, боже мой, куда тебя занесло…

— Да, хотя бы это. Прибалтика была оккупирована, — сказал Григорович. — Россия должна, наконец, попросит прощения у всего мира. И тогда, может быть, ей грехи простятся, и постепенно начнет налаживаться…

— За что просить прощения? — удивился Ермолаев и начал выходить из себя. — За то, что не дали исчезнуть малым народам, за то, что сохранили их культуру, и не согнали в резервации? За то, что выгнали ляхов и французов из Москвы, взяли Берлин и запустили в космос Гагарина? За Чайковского и Чехова просить прощения, за Попова и Менделеева?..

— Но ведь Прибалтику-то оккупировали, с этим ты не станешь спорить…

— Стану. При оккупации одна страна нападает на другую, сталкиваются две армии, летят пули и снаряды. А если правительство принимает решение о вхождении в состав соседнего союза государств, то это называется не оккупация, а как-то по-другому.

— Но ведь это лукавство, — протянул Григорович.

— И что же? Неужели через сотню лет в учебниках по истории будут писать, что, мол, Прибалтика формально вошла в состав СССР, а на самом деле это все явилось проявлением лицемерия тогдашних правящих партий обеих сторон и прочее?

— Почему бы и нет? А вообще ты не передергивай. Правительство — это одно, а народ — это другое.

— Ага, и там же напишут, что иракский народ с воодушевлением принял на свои головы американские бомбы, несущие ему освобождение… А не запутаемся ли мы так? В смысле, где «якобы», а где «всамдели». Это что, научные термины?

— А если по науке, то что?

— А то, что Ирак американцы оккупировали, по всем статьям, а с ними поляки, украинцы, латыши и прочие прихвостни — все оккупанты, причем в самом настоящем смысле этого слова. А Прибалтика вошла в СССР как раз на основе легитимного договора. Вот и все, а остальное — туфта.

— Как у тебя все просто.

— Не все просто. С Крымом сложнее. Вроде, присоединен к Украине в нарушение тогдашних законов, но оккупацией тоже не назовешь.

— Эва до чего договорились! Уже и Крым оккупирован?

— Да не оккупирован, говорю же. Просто украден.

— Да ну тебя… — прервал разговор Григорович и встал. — Я вижу, ты так и стоишь на своем. Ну ладно, — он протянул Ермолаеву руку. — Много дел еще. Прощай и не поминай лихом.

«Постараюсь», — подумал Ермолаев.

«Латвия, Украина… — думал он, возвращаясь от Григоровича. — Даже у металла есть память — как ни сгибай, как ни выпрямляй, как ни скручивай, а при возвращении к исходным условиям он опять принимает первоначальную форму. И земля тоже все помнит. И не в том смысле, что все на этой земле заговорят по-русски, а просто вернется то, что человек не идет по жизни под долларом как под парусом, и что человек человеку — не волк…

И это придет, и раньше чем тревожно ожидают те, страдающие от умственного ожирения. Если утвердится Калин-царь, встанет и Илья-Муромец. Не торгаш с пригоршней монет спасет мир, не жандарм, слезший с ароматизированного нужника, а наш русский солдат, который может спать на голой промерзшей земле, укрывшись плащ-палаткой, питаться кашей и черствым хлебом, и при этом оставаться человеком.

Целое поколение можно заставить забыть, кто построил город Юрьев или крепость Грозную, но напомнит земля, пропитанная русской кровью, и нестерпимо будет на ней черной душе…

Русский медленно запрягает. Это терпеливый человек. Пока он не обращает внимание на тявканье мелких шавок, но когда поедет, тогда, извините, мало не покажется. И никакой заокеанский дядюшка не утешит. Но когда? Когда же? Или Севастополь навеки останется Городом Украинской Морской Славы?..»

Француз чувствовал себя хозяином мира:

— Пожалуй, я приглашу тебя в Бордо. У меня там дом.

— Нет, спасибо, — ответил Шапиро, подкидывая и хватая ртом орешки.

— Как?.. — слегка оторопел Тураншо.

— То есть спасибо, конечно, но некогда.

Француз слегка растерялся. Он подошел к музыкальному центру и поставил диск. Зазвучало «В лесу прифронтовом» на французском языке.

— Это песня Сержа Гинзбурга, знаешь ее? — с нескрываемой гордостью произнес Тураншо.

— Какая-такая Бумбарашка?

— Ч-что?

— Какая, спрашиваю, Сержа Гинзбурга?

Тураншо подозрительно глянул на Шапиро и пояснил:

— Серж Гинзбург — мужчина.

— Так ты сам спросил, знаю ли я ее, вот я решил, что это женщина.