Читать интересную книгу Египетские новеллы - Махмуд Теймур

— Конечно, о господин!..

— А ну, покажи…

Исмаил Махи бек пошел по дорожке, за ним семенил дядя Абдаллах. Ноги его то и дело сползали на мокрое дно канавки, проложенной вдоль дорожки.

— Туда, пожалуйста, господин, в этом направлении, извините!.. — говорил Абдаллах.

Вот и грядка. Бек осмотрел ее. Так глядит орел с высоты, высматривая добычу. Широкая шляпа сползла на лоб, прикрывая лицо от солнца.

Бек обошел грядку вокруг. За ним следовал дядя Абдаллах. На лице у него застыла улыбка, которая выражала радость и уверенность художника, испытывающего гордость за свое искусство. Но вот улыбка исчезла, словно солнце скрылось за тучей. Бек остановился у края грядки и зорко осматривал ее. Показывая рукой, он проговорил:

— Что это? Разве это работа?

Дядюшка Абдаллах подошел ближе и, вглядевшись много видевшими на своем веку глазами, ответил:

— А… это — край грядки, господин… его не копают…

— Кто тебе сказал? Кто тебя научил? Откуда ты знаешь?

Дядя Абдаллах молчал, не зная, как ответить на этот град вопросов. Он так и застыл с открытым ртом.

— Дай мотыгу!..

— Боже вас сохрани, господин…

— А ну-ка!

— Но… вам… тяжело… господин.

— Что?.. Разве это труд? Это гимнастика… Ну-ка иди, не мешай!

Слова его вылетали, точно пули из винтовки. Абдаллах ушел. 3ачем Исмаилу беку надо было нападать на человека? Чтобы провести в жизнь идею, которая пришла ему в голову, бек мог просто попросить мотыгу и вскопать землю, как ему было угодно. Но всю эту сцену он разыграл для удовольствия. У него было чудесное настроение. А если не развлечься с Абдаллахом, то с кем же?

Садовник скоро вернулся. Прежде чем передать мотыгу, он несколько замешкал и, слегка заикаясь, проговорил:

— Позвольте… господин…

И, не ожидая ответа, поспешил очистить рукоятку мотыги от прилипшей глины и обмыть ее. Бек взял мотыгу, точно биллиардный кий. Чудесное настроение не покидало его. Он чувствовал себя так легко, словно мог вознестись ввысь.

Хорошо утром в деревне, когда свеж и чист воздух. Как хорошо себя чувствует бек! Разве ему тридцать семь лет? Они канули в Лету. Ему снова семнадцать.

Вот он застегнул пижаму и поднял мотыгу. Она ничем не отличалась от своих сестер в эзбе[26] — такая же тупая, грубая, с широким острием. Мотыга резко опустилась и… не вошла в землю. Дядюшке Абдаллаху хотелось откашляться, но он не смог решиться и робко проговорил:

— Не так, извините, господин… немного косо…

Бек стоял нагнувшись, спиной к дяде Абдаллаху.

Откуда-то снизу прозвучал ответ:

— Молчи!.. Не твое дело!..

Мотыга поднялась и снова опустилась, но на этот раз вошла в землю. Бек обрадовался. Первый успех окрылил его. Мотыга замелькала в воздухе. Бек вошел в азарт. В стороне стоял дядя Абдаллах и с беспокойством и удивлением смотрел на бека. Он никогда не видел своего господина согбенным. Он никогда не видел своего господина в пижаме. Он никогда не видел такую белую, как молоко, кожу, которая обнажалась при очередном взмахе мотыгой. Дядюшка Абдаллах приоткрыл рот и покачал головой. У него на лице появилась улыбка. Он понял, что неудобно стоять за спиной хозяина, и поспешил выйти вперед.

Бек уже устал, хотя и сделал не более двадцати ударов. Мотыга еле поднималась и опускалась. Бек весь обливался потом. Шляпу он сбросил, тяжело дышал, с громким хрипом вдыхая воздух. Появилась одышка, лицо его налилось кровью.

Дядя Абдаллах сощурился. Еще резче обозначились морщины на лице. Подойдя к беку, он нагнулся и протянул руки, чтобы взять мотыгу.

— Дайте мотыгу, господин!.. Что за дело… — проговорил он и замер, услышав ответ господина. Слова бека поразили его, точно гром среди ясного неба.

— Уйди прочь!..

Дядя Абдаллах не мог отойти, не мог даже возразить. А бек поднял мотыгу и тяжело вздохнул. Но мотыга словно повисла в воздухе и не желала вонзаться в землю. Но вот она полетела в сторону. Руки бека бессильно повисли. Он сначала сел, а потом растянулся на земле, не обращая внимания на камни и глину. Пальцы его вытянутой руки нащупали кустик жасмина. Бек напрягся и, с трудом переводя дух, вырвал весь куст.

Садовник был в каком-то помешательстве. Это было свыше его понимания. Что можно сделать? Он не мог поверить, что двадцать взмахов мотыгой могли довести человека до такого состояния. Всего двадцать ударов… и вот у него на глазах погибает человек.

— Ой, больно!.. Сердце!.. — раздался голос.

В ответ дядя Абдаллах только забормотал:

— Не дай бог, о аллах… не дай бог… Да хранит тебя аллах. Что? Что случилось? — Он схватил руку бека и продолжал:

— О боже, боже мой… Что случилось?

Дядя Абдаллах ощутил нежность кожи своего господина. Он никогда не видел ничего подобного. Но что сделала с рукой мотыга? Он вздрогнул. Кожа бека покрылась пузырьками, некоторые уже успели лопнуть.

— Позови… позови госпожу!.. — тихо проговорил бек. Глаза его были закрыты, он тяжело дышал. — Скорей, скорей…

Ноги так и понесли дядю Абдаллаха, но сразу же стали цепляться одна за другую. Где уж тут бежать дряхлому старику! Шутка ли, за спиной семьдесят лет!

Но вот дядюшка Абдаллах возвратился. С ним госпожа, дочка бека, его секретарь, слуга Абдо, повариха Умм Хайят, слуги. Все прибежали.

Бек лежал на спине. Глаза его были закрыты. Рука на сердце. Холодный пот покрывал его лицо.

Все кричали, голоса слились в один сплошной шум, в котором можно было разобрать только два слова: «Что случилось?»

Бек услышал эти слова. Он открыл глаза и отвернулся. Рука его давила на сердце. Хватая открытым ртом воздух, он жалобно сказал:

— Грудная жаба… жаба… о… скоро конец!..

Госпожа остолбенела. Пудра на лице смешалась с потом. Губы ее дрожали.

— Что ты!.. Какая у тебя жаба?..

— Клянусь тебе! — отвечал бек голосом умирающего. — Жаба, о сердце… грудь… руки онемели…

Госпожа продолжала успокаивать мужа:

— Что ты! Это, наверно, ложная жаба…

— Не говори так, папа, — вмешалась в разговор девочка, — ты только устал, это, наверно, солнечный удар.

Бек с недовольством сердито отвечал:

— О люди!.. Нет… левый бок… помогите… врача скорей!.. Спасите!..

Дочка бека побежала к вилле. Госпожа сделала жест рукой. Слуги подняли бека и осторожно понесли домой. Процессия медленно двигалась, иногда на время останавливаясь. Слышался только голос бека:

— Сердце!.. Помогите!..

— Молчи, не волнуйся, — успокаивала его госпожа.

Абдо, секретарь, повариха делали все автоматически.

На лицах у них застыла скорбь.

Сзади семенил дядюшка Абдаллах, который так и не мог понять, что случилось. Мысли его спутались, он совершенно растерялся. Вот он присел. Достав из кармана жилета жестяную табакерку, свернул цигарку и выбил из огнива искру. Несколько затяжек рассеяли его беспокойство и сбросили давивший на него груз. Снова на лице появилась улыбка. Бросив окурок, он поднялся, пошел к дому бека и увидел, как оттуда выходил врач. Значит, все кончилось благополучно: у бека и не грудная жаба, и не солнечный удар.

Тогда дядюшка Абдаллах вернулся к злополучной грядке. Засучив рукава и заправив полы галябии в жилет, он сплюнул на руки и взял мотыгу.

— Эх, вы, господа! — проговорил он с укоризной. — Почему нас никакие жабы не берут?

Пять часов

Перевод В. Шагаля

Старая комната, старая, как и сам Аль Каср аль айни[27]. Передо мной покосившийся письменный стол, весь испещренный именами врачей, работавших здесь до меня. Все, что находится в приемном покое, я видел уже тысячу раз: и тампоны ваты, и обрывки марли, и запекшиеся брызги крови на полу, и разбитый сестрой термометр, спрятанный в углу. Все это уже успело в достаточной степени мне надоесть…

Меня даже не трогают стоны лежащего здесь кондуктора. Я только что сделал ему укол, и больной еще не успел побороть и унять того огромного страшного великана, который сжал тисками этого человека.

Вдруг послышалась сирена кареты скорой помощи, пронзительная, резкая… Она как всегда принесла с собой страх, раздирающий сердце, заставляющий трепетать нервы. Кто слышал этот звук, прекрасно понимал его значение: он как бы предупреждал о смерти человека… Для врачей же он имел особый смысл: он предупреждал о том, что предстоит работа, воскрешал в сознании знакомые привычные картины: нитку с иглой, продезинфицированную кожу, распространяющийся всюду запах наркотиков, смешанный с запахом йода, предсмертный хрип тяжело страдающего человека…

Снова раздалась сирена. Я застыл… и тут же пробудился от своей задумчивости. Санитар повернулся и бросил окурок сигареты, которую украдкой курил. Вместе с окурком исчезла и та стесненность, которую он чувствовал. Воцарилась тишина. Слышалось только легкое шуршание колес коляски по длинному коридору больницы. В приемную вошел санитар скорой помощи и, с трудом переводя дыхание, бросил несколько слов: