Я перестройку блефом не называл, я в нее верил, верил, что со мной она состоится, а что состоится без меня, правда не верил. Не потому что был слишком самонадеян, а потому что понимал суть событий лучше, чем мой оппонент. Я мог вслед за Платоновым сказать, что народ без меня не полон. А мог выразиться иначе: что если в России останется хоть один запрещенный писатель (я или не я — неважно), значит, можно будет считать перестройку несостоявшейся. Я решил предать нашу переписку гласности (Приложение № 9), на что Залыгин вряд ли рассчитывал.
Примерно в то время, когда состоялась эта переписка, в Германию приехал с семьей Борис Биргер. Рассказал, что на Белорусском вокзале его провожал Игорь Виноградов, который сказал: «Передай Володе, чтобы он не печатал эту переписку, потому что публикация эта ему же и навредит». Но я-то знал, что если перестройка не дойдет до пределов, за которыми можно будет печатать эту переписку, то это будет не перестройка, если такая публикация все еще будет невозможна, то мне там будет нечего делать. Впрочем, я не сомневался, что перестройка дойдет до логического финала, и не собирался смиренно ждать. Я сразу решил, что опубликую переписку с Залыгиным, а после виноградовского предупреждения укрепился в своем намерении и напечатал ее в русских газетах и в воскресном приложении к «Нью-Йорк таймс». Полный текст переписки передали радио «Свобода», «Голос Америки», «Немецкая волна» и Би-би-си. И как очень скоро выяснилось, я правильно поступил и формально, и по существу. Даже, как мне передавали, тогдашний член Политбюро, правая рука Горбачева Александр Яковлев где-то сказал про меня: «Он прав». Не только Яковлев, а и сама жизнь скоро показала, что я был прав.
Вскоре Залыгин в качестве перестроечного деятеля поехал в США, был в Вашингтоне. Там его принимали в разных организациях, в том числе и в Ассоциации американских издателей. Встреча состоялась в американском издательстве «Харкорт, Брейс, Йованович», издавшем «Москву 2042». Московский гость был усажен в красный угол и оказался как раз под моим портретом, на который время от времени косился с очевидным неудовольствием. Кто-то из американцев даже запечатлел это и обещал прислать мне снимок, но я его, кажется, так и не получил.
Мне продолжали, сейчас уже не помню кто, передавать из России угрозы, что если так буду себя вести, то никогда не вернусь, на что я неизменно отвечал, что если причиной запрета вернуться на родину будет мое поведение, то такая родина не стоит того, чтоб в нее возвращаться.
Рublic relations
В мае 1987 года вышеупомянутое издательство «Харкоурт, Брэйс, Йованович» в лице Марии Араны (тогда еще Араны-Ворд) пригласило меня для Book promotion, то есть для рекламных поездок по случаю выхода «Москвы 2042» по городам Америки, начиная с Нью-Йорка. Я приехал на последние деньги, но поселился (за счет издательства, разумеется) в одном из очень дорогих отелей. Мне дали длинный лимузин с шофером в униформе и белых перчатках. В задней части салона телевизор, бар с холодильником, шампанским и другими напитками. Я должен передвигаться в этом неуклюжем и безвкусном (американская мечта) драндулете, изображая из себя преуспевающего классика, а в кармане у меня, как говорится, вошь на аркане. Купить пачку сигарет не на что. Я спросил Марию, или, как мы ее называли, Марусю, будут ли мне платить что-нибудь за выступления. Она сказала: нет, это рекламная поездка, все выступления бесплатные. Платой мне будет количество привлеченных моими выступлениями читателей. Я пошел к Боршардту, одолжил у него триста долларов. Теперь как-то можно существовать. Давал много интервью. Большинство по-английски. Корреспондент «Нью-Йорк таймс» напечатал интервью, заметив, что английский у меня сравнительно неплохой, но с попытками избегать употребления артиклей. Как раз когда я давал это интервью, до меня дозвонилась Ира и сообщила о смерти отца. Если не ошибаюсь, он умер 25 мая, через десять дней после своего 82-го дня рождения. Джон Глэд предлагал мне потребовать у советских властей визу для поездки на похороны. Но ясно было, что визу никто не даст, а если предположить, что дали бы, то не иначе как после многодневных раздумий и согласований, когда поездка стала бы слишком запоздалой. В любом случае это была бы не больше чем саморекламная акция. «Нью-Йорк таймс» я дал по крайней мере два интервью. Вторым интервьюером был Серж Шмеман, сын известного в эмиграции священника отца Александра. Он уже брал у меня одно интервью еще в Штокдорфе. Тогда я говорил с ним без опаски, теперь был немного настороже. Думал, его отец наверняка поклонник Солженицына, сын, наверное, тоже, надо ухо держать востро. Оказалось, что Серж относится к Солженицыну примерно так же, как и я, иронически, и отец его в Исаиче тоже разочаровался…
Организовывал мою поездку по Америке отдел, специально занимавшийся public relations. Теперь аббревиатура этого понятия и в России широко используется, но легко вошедшее в русский язык слово «пиар», я думаю, многие даже не знают, как расшифровывать. Так вот по рекомендации этого отдела издательство выделило на мою поездку 35 тысяч долларов. За эти деньги я должен был передвигаться исключительно на упомянутом лимузине, который встречал меня во всех аэропортах и возил на любое расстояние, даже если оно измерялось сотней шагов. На самолетах и лимузинах я перебирался из города в город, выступал в самых престижных университетах Восточного побережья: Колумбийский, Йель, Корнель, Гарвард, Джорджтаун. По прибытии на место, как я ни торопился, шофер оказывался у моей дверцы первым и распахивал ее с почтительным поклоном. Меня это смущало, коробило, но я терпел, полагая, что так надо и издательство лучше знает, как мне себя вести.
Встреча с Чухонцевым и письмо десяти
Так получилось, что во время моих разъездов где-то по тому же пути передвигался Чухонцев. Я выступал в Ричмонде, мне сказали: а завтра у нас выступает Чухонцев. Я приехал еще куда-то, и там мне говорят: завтра у нас выступает Чухонцев. В Нью-Йорке у меня была встреча с членами заведения, называемого Institute for humanities. Это объединение, как я понял, интеллектуалов разных профессий (писатели, артисты, экономисты). Нью-йоркская элита. Среди членов Бродский, Василий Леонтьев, американец русского происхождения, лауреат Нобелевской премии по экономике. Бродского не было, восьмидесятилетний Леонтьев пришел. Я говорил не столько о своем романе, сколько о том, что происходит в СССР и как я это вижу. Разумеется, рассказал о своем конфликте с Залыгиным. Слушатели проявили большой интерес. Леонтьев просил меня дать копии писем ему, он покажет их, когда будет в Москве (а он там бывает), Раисе Максимовне, с которой он подружился. У меня копий с собой не было, а потом я замотался, не успел с ним встретиться, и Раиса Максимовна осталась непросвещенной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});