Читать интересную книгу Хроники Артура - Бернард Корнуэлл

Морвенна попыталась подготовить меня к мысли о том, что Кайнвин умрет.

— Мама думает, на нее наложили проклятие, отец, — рассказала она, — потому что в день, когда ты уехал, забрела к нам какая-то женщина и попросила поесть. Мы дали ей ячменя, но когда она ушла, на дверном косяке осталась кровь.

Я тронул рукоять Хьюэлбейна.

— Проклятие можно снять.

— Мы позвали друида с Кефукриба, — поведала Морвенна, — и он соскреб кровь с двери и дал нам ведьмин камень… — Голос ее прервался; чуть не плача, она глядела на камень с дыркой, что висел ныне над кроватью Кайнвин. — Проклятие не развеялось! Она умрет!

— Когда-нибудь, но не сейчас, — возразил я, — не сейчас. В неизбежную смерть Кайнвин мне не верилось, ведь она всегда отличалась завидным здоровьем. Ни одного седого волоска на голове, и почти все зубы целы; когда я уезжал из Иски, Кайнвин бегала и резвилась, как девочка, а теперь вдруг разом постарела и обессилела. Ее терзала боль. Она не могла рассказать нам, как ей тяжко, но мука читалась в ее лице, а по щекам струились слезы — немое свидетельство страданий.

Талиесин долго глядел на нее и наконец согласился, что Кайнвин прокляли, однако Моргана лишь презрительно фыркнула.

— Языческие суеверия! — ругалась она, и отыскивала все новые травы, и варила их в меду, и скармливала Кайнвин с ложки. На самом-то деле сердце у Морганы было доброе, хотя, вливая в больную по капле целебное снадобье, она и честила Кайнвин языческой грешницей.

Я был беспомощен. Я мог лишь сидеть рядом с Кайнвин, держать ее за руку и плакать. Волосы ее поредели и два дня спустя после моего возвращения стали выпадать целыми пригоршнями. Нарывы вскрылись, заливая ложе гноем и кровью. Морвенна и Моргана без устали меняли ей постель, застилая свежую солому чистым бельем, но каждый день все повторялось с начала, а грязные простыни приходилось кипятить в чане. Боль не стихала и была так сильна, что спустя какое-то время даже я пожелал, чтобы смерть избавила ее от мучений. Однако Кайнвин не умирала. Она просто страдала; порою она кричала в агонии и рука ее стискивала мои пальцы с невероятной силой, а я мог лишь утирать ей лоб, звать ее по имени и чувствовать, как подступает страх одиночества.

Я так любил мою Кайнвин! Даже теперь, годы спустя, я улыбаюсь при мысли о ней, а порою просыпаюсь в ночи, и лицо мое залито слезами, и я знаю — я плакал о ней. Любовь наша родилась в пламени страсти: мудрые люди говорят, будто такой пыл недолговечен, но наш не угас, а вместо того сменился долгой, глубокой привязанностью. Я любил Кайнвин, я восхищался ею, рядом с нею на душе делалось светлее, а теперь вдруг я мог только смотреть, как демоны язвят ее плоть, как она содрогается от боли, а чирьи багровеют, и набухают, и лопаются, заливая постель гноем. И все же Кайнвин не умирала.

Порою у постели больной меня сменяли Галахад или Артур. Все пытались помочь чем могли. Гвиневера посылала за мудрейшими ведуньями в силурийские холмы и платила им золотом, чтобы они несли редкие травы или склянки с водой из какого-нибудь далекого священного источника. Кулух, ныне облысевший, но по-прежнему грубиян и задира, плакал о Кайнвин и отдал мне «чертов палец», подобранный в западных холмах. Впрочем, найдя в постели недужной языческий талисман, Моргана с отвращением его выкинула, точно так же как выбросила друидический ведьмин камень и амулет с груди Кайнвин. Епископ Эмрис неустанно молился за Кайнвин, и даже Сэнсам, прежде, чем уехать в Гвент, присоединился к его молитвам, хотя очень сомневаюсь, что взывал он к Господу столь же искренне, как Эмрис. Морвенна самоотверженно ухаживала за матерью: никто не боролся за исцеление больной упорнее ее. Она хлопотала над ней, мыла ее, молилась за нее, плакала вместе с нею. Гвиневера, разумеется, к больной не заглядывала: зримых проявлений недуга, равно как и запахов, она на дух не переносила, зато она часами прогуливалась со мной, пока Галахад или Артур держали руку Кайнвин. Помню, однажды мы дошли до амфитеатра и прохаживались по песчаной арене взад-вперед, и Гвиневера неуклюже попыталась меня утешить.

— Ты счастливец, Дерфель, — промолвила она, — тебе выпало редкое счастье. Великая любовь.

— Равно как и тебе, госпожа, — отозвался я.

Она поморщилась, и я тут же пожалел о сказанном: не стоило напоминать Гвиневере, что ее собственная великая любовь безнадежно испорчена. Хотя, по правде сказать, они с Артуром свое несчастье благополучно пережили. Наверное, темная тень и по сей день маячила где-то на заднем плане: порою какому-нибудь дурню случалось упомянуть Ланселота, и все вдруг смущенно умолкали. А однажды заезжий бард, не чуя зла, спел нам Плач о Блодеуведд, в котором говорится о неверной жене, и, едва отзвучали последние ноты, в дымном воздухе пиршественного зала повисла напряженная тишина. Но по большей части Артур с Гвиневерой и в самом деле были счастливы.

— Да, — промолвила она. — Мне тоже повезло. — Изъяснялась она короткими, отрывистыми фразами не из неприязни ко мне; просто разговоры по душам давались ей нелегко. Эту свою замкнутость Гвиневера преодолела лишь однажды, на Минидд Баддоне, и мы с ней тогда почти подружились, но с тех пор снова несколько отдалились, перейдя к настороженному, хотя и приязненному, общению; былая враждебность, разумеется, осталась в далеком прошлом.

— А знаешь, без бороды ты выглядишь моложе, — заметила она, меняя тему. — Тебе идет.

— Я поклялся, что отращу ее снова не раньше, чем Мордред испустит дух, — объяснил я.

— Поскорее бы! Ужас до чего не хочется умереть прежде, чем этот гад получит по заслугам, — исступленно проговорила она: Гвиневера и впрямь боялась, что старость убьет ее раньше, чем смерть настигнет Мордреда. Всем нам уже перевалило за сорок, а многим ли посчастливилось прожить столько же? Мерлин, конечно же, протянул дважды по сорок лет и больше; знавали мы и других, кому стукнуло пятьдесят, и шестьдесят, и даже семьдесят лет, но себя мы считали стариками. Рыжие кудри густо испещрила седина, но былой красоты Гвиневера не утратила: ее волевое лицо глядело на мир все так же надменно и властно. Она остановилась, залюбовавшись Гвидром: тот выехал на арену верхом на роскошном жеребце. Гвидр помахал ей рукой и принялся за дело. Он тренировал боевого коня: учил его подниматься на дыбы, бить копытами и переминаться с ноги на ногу даже стоя на месте, чтобы враг не сумел подрезать ему сухожилия. Гвиневера некоторое время наблюдала за сыном.

— Суждено ли ему стать королем? — печально вопросила она.

— Да, госпожа, — заверил я. — Рано или поздно Мордред совершит ошибку: тут-то мы и атакуем!

— Надеюсь, — кивнула Гвиневера, беря меня под руку. Не думаю, что она пыталась меня утешить; скорее, сама искала утешения. — Артур говорил с тобой об Амхаре?

— Очень коротко, госпожа.

— Он тебя не винит. Ты ведь сам знаешь, правда?

— Хотелось бы мне в это верить, — вздохнул я.

— Так и верь, — отрезала она. — Артур вовсе не из-за смерти ублюдка расстроился; он корит себя, что оказался плохим отцом.

Подозреваю, что Артур куда больше горевал о Думнонии, нежели об Амхаре; вести о резне растравили ему душу. Подобно мне, он жаждал отмщения, но Мордред командовал армией, а у Артура было меньше двух сотен человек, и всех их пришлось бы переправлять через Северн на лодках. По правде говоря, он понятия не имел, как это сделать. Кроме того, Артура тревожило, законна ли такая месть.

— Люди, которых он убил, приносили ему клятву верности, — объяснял он мне. — Король имел право предать их смерти.

— А мы имеем право отомстить за них, — настаивал я. Не поручусь, что Артур вполне со мной согласился. Он всегда пытался поставить закон выше личных пристрастий, а согласно нашему закону о клятвах, король — источник и воплощение правосудия, а значит, и всех клятв, и, стало быть, в своей собственной земле Мордред мог поступать, как ему вздумается. Так гласил закон, и Артур, будучи Артуром, опасался его нарушить, но он также оплакивал погибших мужчин и женщин и порабощенных детей и знал, что многим еще суждено умереть или угодить в рабство, пока Мордред жив. Закону, похоже, придется малость прогнуться, но Артур не знал как. Если мы двинем наших людей через Гвент и проведем их далеко на восток, мы окажемся в приграничных с Ллогрией землях и воссоединимся с Саграмором. Тогда у нас достанет сил одолеть свирепую Мордредову армию или, по крайней мере, мы сойдемся с ней на равных, но король Мэуриг упрямо отказывался пропустить нас через свои земли. А если мы переправимся через Северн на лодках, нам придется бросить лошадей; и высадимся мы слишком далеко от Саграмора, и окажемся отрезаны от него Мордредовой армией. Мордред сперва разобьет нас, а потом развернется — и разделается с нумидийцем.

По крайней мере Саграмор жив: хоть какое-то, да утешение. Мордред убил нескольких Саграморовых людей, но самого Саграмора так и не нашел и увел свои силы от границы, прежде чем Саграмор сумел жестоко отомстить. А теперь, по слухам, Саграмор и сто двадцать его воинов укрылись в какой-то южной крепости. Атаковать форт Мордред опасался, а у Саграмора недоставало сил совершить вылазку и разбить Мордредову армию, так что они наблюдали друг за другом, но не сражались, а Кердиковы саксы, ободренные беспомощностью Саграмора, вновь пробирались на запад в наши земли. На борьбу с саксами Мордред слал военные отряды и не замечал гонцов, что нахально проезжали через его земли от Артура к Саграмору и обратно. Саграмор кусал себе локти: ну как, скажите на милость, ему вызволить своих людей и привести их в Силурию? Расстояние было велико, и путь преграждал враг — враг, коему несть числа. Похоже, мы и впрямь были бессильны отомстить за погибших, но вот три недели спустя после моего возвращения в Думнонию пришли вести от двора Мэурига. И не от кого-нибудь, а от Сэнсама.