Читать интересную книгу Отшельник - Иван Евсеенко

Андрей с трудом отрешился от своих воспоминаний, от видений, которые тут же начали преследовать его: вот горит подожженный из огнеметов мятежный кишлак, вот, сметая все на своем пути, вал за валом, накат за накатом мчится по степи огненный смерч, и от него в предсмертном испуге бегут стада овец, дикие козы, волки и лисы; а вот взрывается бензоналивник, и в его огне заживо горят, испепеляются люди.

Андрей заслонил огонь чугунком с водой, куда опустил банку тушенки, и закрыл дверцу. Видения сразу исчезли, отступили, руки и лицо начали медленно остывать и вскоре остыли вовсе: от печного пожара на лбу остались лишь тяжелые капли пота, да чуть припухшие пальцы почему-то мелко дрожали и плохо слушались Андрея.

Но вскоре прошло и это. Андрей окончательно успокоился, пришел в себя и под мерное побулькивание воды в чугунке принялся накрывать на стол. Первым делом он нарезал боевым своим ножом-кинжалом, которому предстояло теперь привыкать к мирной жизни и к мирному употреблению, хлеба и сала, потом присовокупил к ним консервную баночку, заученно, в одно движение вскрыв ее все тем же кинжалом, хотя можно было извлечь для этого из кухонного стола специальный консервный ножик-открывалку. (Андрей ничуть не сомневался, что он должен там лежать вместе с ложками и вилками – куда ему подеваться.) Военный этот полудикарский навык, от которого, оказывается, не так-то просто избавиться, на минуту огорчил Андрея: он как-то по-новому, как бы со стороны (и посторонним взглядом) осмотрел свой трапезный стол и удивился, в каком все лежит беспорядке и небрежении: и хлеб, и сало, и консервная банка – на каких-то обрывках газеты и оберточной бумаги, а ведь есть же в доме, должны быть, остались от матери и отца тарелки, миски, блюдечки. Неужто Андрей и впрямь так одичал на войне (и не успел обрести за два года еще более дикой городской жизни человеческий облик), что даже поесть толком не может, а в спешке кромсает и рвет все на части по-звериному.

Он смел все со стола, вынул из крохотного самодельного серванта, который таился в уголке кухни, праздничные, особо ценимые когда-то матерью тарелки с цветами-лютиками на ободках (интересно, как это Ленка на них не позарилась и не перевезла в город?) и накрыл стол заново, торжественно и действительно празднично (плетенка с хлебом посередине, вилка с левой стороны тарелки, нож и ложка – с правой), хотя, наверное, и неумело: откуда Андрею знать все тонкости сервировки.

Тушенка в чугунке к этому времени уже согрелась, и Андрей, соблюдая все меры предосторожности, чтоб случаем не обжечься и не обвариться, извлек ее оттуда. Кинжалом он теперь пользоваться не стал, а вскрыл ее консервным ножиком-щучкой, который, как и ожидалось, никуда не делся, лежал на привычном своем месте в ящичке кухонного стола чуть подальше от вилок и ложек. Почти весь утонув в ладони Андрея, ножик легко и бесшумно скользил по ободку банки, почему-то веселя и потешая Андрея. Казалось, он затеял с ним тайную детскую игру, хочет выскользнуть из ладони и побежать по ободку самостоятельно, а после и вовсе куда-нибудь спрятаться. Андрей едва-едва удерживал его увертливое тельце, не желая поддаваться на игру, а, наоборот, опять огорчаясь: огрубевшая на войне его рука не привыкла держать подобные мелкие и увертливые предметы, ей больше сродни рукоятка кинжала, приклад и ложе автомата, а еще лучше ПК, пулемета Калашникова.

Но кое-как Андрей справился с игрушечным ножиком-щучкой, вскрыл им банку и вывалил исходящую паром тушенку в глубокую миску, потом, сняв бушлат, тщательно вымыл руки над тазиком остатками речной воды и наконец сел за стол. Теперь можно было и трапезничать: все на столе располагалось чинно и важно, все на своем месте, под рукой. И все-таки Андрею показалось, что для сегодняшнего, такого праздничного и необыкновенного случая на трапезном его столе явно чего-то не хватает. Андрей усмехнулся веселой своей догадке и достал из рюкзака бутылку водки: уж коль праздник, так праздник, нечего жадничать, подобного случая в его нынешней жизни может больше и не быть. В буфете-серванте обнаружились и рюмки, знакомые Андрею с детства, не больно замысловатые, не хрустальные, а обыкновенного стекла (скорее всего, местного брянского производства Дятьковского стекольного завода), но на каждой – позлащенный ободок и такая же позлащенная веточка хвои чуть пониже. Отец и мать звали эти рюмки полустаканчиками и, кажется, на всем полном основании: в рюмочку входило ровно полстакана, то есть пятьдесят граммов водки или вина.

Андрей налил себе водки точно по ободок, под завязочку, как любил когда-то говорить отец, и уже поднял было ее над столом, но потом на минуту задержал руку. Пить просто так, без тоста, как пьют лишь горькие похмельные пьяницы, на празднике и торжестве не полагалось, надо было сказать хоть какие-то слова, какое-то пожелание. Но какое и кому?! Тосты говорятся лишь в кругу друзей, родственников и знакомых, когда люди желают по заведенному обычаю друг другу добра и счастья или вспоминают умерших и погибших (но это не в праздник, а в дни печали и поминовения). Насчет умерших и погибших у Андрея было все в лучшем виде (сколько их – не счесть и поименно не вспомнить), а вот насчет праздника получалась заминка: немного их случалось в жизни Андрея, разве что еще в детстве за этим же вот столом, рядом с отцом и матерью.

Водка уже начала согреваться в руке, а он так ничего сколько-нибудь значительного, торжественного, хотя бы отдаленно напоминающего праздничный тост придумать не мог. Больше томить себя с поднятой над столом рюмкой Андрей был не в силах. Он вздохнул и наконец сказал то единственное, что, наверное, только и мог сказать сегодня самому себе:

– Ну, с возвращением!

И, главное, сказал вслух, как будто перед ним с противоположной стороны стола сидел еще кто-то, а скорее всего, он сам, Андрей, только в совсем ином облике и с совсем иными мыслями в голове.

Голос Андрея в полной тишине и опустошении дома прозвучал пугающе громко, словно в горном каком-то провальном ущелье, с многократным повторением эха. Тот, другой Андрей, по-другому настроенный и даже по-другому одетый, не в военную потрепанную форму, а в гражданский выходной костюм, в белоснежную тщательно отглаженную рубашку под ним, тоже поднял рюмку и тоже сказал, но опять-таки не так, как подлинный Андрей (хотя, кто знает, какой из них настоящий и подлинный, а какой – нет), громко и отрывисто, словно подавая команду, сиплым, простуженным голосом, а спокойно и мягко, как говорят лишь люди гражданские, мирные, не знавшие ни смертей, ни убийств:

– С возвращением!

Так они и выпили вдвоем, два Андрея, сидящие по разные стороны стола. Выпили и закусили солдатскими походными припасами.

После этого Андрей еще несколько раз наливал себе по полрюмочке (быть пьяным, хмельным он не любил, а сейчас, после стольких ранений и контузий так и опасался), неспешно, как и полагается на празднике, выпивал, но уже без всяких тостов, в молчании и тишине. Точно так же, тихо и молча, выпивал и его сотрапезник, отставлял рюмку в сторону и пристально смотрел Андрею в глаза. Уйти от этого взгляда было никак невозможно, да Андрей и не хотел уходить: глаза были голубые, по-детски наивные, как будто его новый товарищ ничего не пережил и не испытал в своей жизни: ни измен, ни предательств, не видел ни смертей, ни крови, а с самого рождения и до нынешнего своего уже немолодого возраста жил лишь среди верных, надежных друзей в родительском доме, и ему даже неведомо, что значит предательство, кровь и гибель. Андрей вознамерился было спросить его, так ли это на самом деле, или он что-то скрывает, таит, боясь испортить Андрею праздничное настроение (ведь так мирно и счастливо проживших свою жизнь, людей, наверное, не бывает), но потом сдержался, действительно не желая омрачать себе праздник. Как-нибудь потом, в другой раз, на трезвую голову они обо всем поговорят и все выяснят.

Оставив своего молчаливого собеседника за столом, Андрей достал сигарету и вышел на крылечко покурить. Он занял место на самой нижней, заметно уже подгнившей ступеньке, глубоко затянулся и вдруг почувствовал во всем теле да, кажется, и в помягчевшей душе такую истому и отдохновение, каких не испытывал уже много лет, с тех самых дней, как уехал отсюда, из Кувшинок, в дальние свои странствия. И так же вдруг Андрей вспомнил (не мог не вспомнить) все свои детские вечера, проведенные на этом крылечке вместе с отцом и матерью. Каким-то причудливым, невозможным образом они слились в один-единый вечер, долгий и нескончаемый, длящийся до сегодняшнего дня.

Завершив к наступлению сумерек все необходимые (и бессчетные) домашние дела, отец с матерью выходили на крылечко (собственно, это были единственные за весь день недолгие минуты их отдыха), чтоб по-семейному посидеть в тишине и покое. Отец занимал любимое свое место на лавочке с левой стороны, а мать напротив него – на правой.