дорог, и сто свиданий в их конце», — выводил певец, и она была счастлива, что он вспомнил именно эту дивную песню, и что все они сидят сейчас в натопленном шатре, и никуда больше не нужно идти, и как же она их всех любит! Когда повторялся рефрен «ты песню унесла мою, ее ты носишь в рюкзаке, а хочешь — новую спою, пущу ее вниз по реке», Женя размякала и представляла, что их поет кто-то другой и не здесь, и поет специально для нее. Конечно же, это был тот самый чернокудрый красавец, что всегда улыбался ей в ее кавказских мечтах. Старая песня словно открывала невидимые шлюзы, сквозь которые в мир проливалось волшебство. И сразу все становилось возможным, даже любовь самого лучшего на свете принца-туриста к самой что ни на есть обыкновенной Жене. Как жаль, что чудо заканчивалось вместе с песней.
Когда отзвучал последний аккорд, девушки снова зааплодировали, и даже Данила похлопал ладонью об колено.
— Прикольно. А кто автор? — спросил Петя. По юности лет он слышал ее впервые.
— Арик Крупп, — отозвался Володя, наслаждаясь успехом. Делая вид, что ему нет дела до восхищенной публики, он принялся подтягивать струны.
— Ничего себе имя!
— Арик — Арон. Еврей. Известный бард довольно-таки. Кстати, он ведь погиб в походе. В лавине. Еще в семьдесят первом году, прикиньте!
Слушатели уважительно примолкли.
— Причем не один погиб, а их девять было. Восточный Саян, — уточнил Генка.
— Ну надо же. Так давно! А песни его еще поют, — сказала Катя, помолчав.
— Вот это и самое интересное, что давно. Как подумаешь, сколько всего за эти десятилетия случилось, а он об этом так ничего и не узнал. Остался в своем семьдесят первом. И все равно — близок к нам. Как живой.
— А по-моему, это самый лучший вариант — вот так помереть, — вдруг заявил Петя. — В горах, в лавине. Это ж почти, как на войне.
— Угу. Никогда уже не состаришься, не завязнешь в рутине. Все тебя будут помнить молодым, красивым, талантливым.
Женя подумала, как это прекрасно — погибнуть в лавине в семьдесят первом году… Но только, конечно, чтобы ты при этом каким-то образом продолжал существовать, дабы осознать, как это прекрасно.
— Да, а вот мы все живем. И чего, спрашивается? — вздохнул Володя.
Тема смерти вкупе с двойной порцией спиртного навеяла на него романтическую тоску.
— Ну как чего? — возразил Данила. — Много чего такого, ради чего жить нужно. Не одни только горы да походы на земле есть.
— Вот уж не знаю… По мне, так все остальное — это хрень одна.
Данила хотел ответить, но Генка перебил его.
— По-моему, мы уже об этом как-то говорили. Это дело вкуса.
— А по-моему, тут все просто! — Данила упорно желал высказаться. — Если у человека вся жизнь — только походы, и ничего другого нет, то это говорит о том, что он, ну… не очень, что ли, преуспевает в других сферах. Вот и убегает от жизни в туризм. Потому что, как не крути, здесь проще. Сражаешься только со стихией. А там, в миру, так сказать, приходится иметь дело с людьми. Что гораздо сложнее… Володь, ты это на себя не принимай, я ведь вообще, — оговорился он, заметив, что руководитель нахмурился.
— Ну что ж. Может, я и не очень преуспеваю, как вы, молодые, да только я и не понимаю, что это значит — пре-ус-пе-вать, — пошел в атаку Володя. — Если это значит целыми днями в офисе торчать, чтобы побольше денег заработать, то я точно не пре-ус-пе-ва-ю-щий. И очень этому рад!
— Володь, ну ты преувеличиваешь свою дряхлость, — поспешил Генка сгладить неловкость. — Тебе лет-то сколько? Тридцать три? Ну, ты еще успеешь десять раз разочароваться в туризме, вернуться на гражданку, потом опять в туризм, потом снова в офис, и так далее.
— В особенности — на гражданку! — хихикнул Петя, усмотревший во фразе двусмысленность.
— Вот уж это вряд ли. — Если бы Володя был искушен в философских диспутах, то наверняка зарядил бы длинную премудрость про смысл жизни и его отсутствие в городе; но, так как он не был искушен, то, буркнув себе под нос, принялся снова перебирать струны.
В течение всего разговора Женя неотрывно следила за Данилой. Ей показалось, или он действительно изменился со вчерашнего дня? Как раз после ночи, когда он… когда его… Словом, после того, что было. То ли он говорил больше обычного, то ли говорил не то, что обычно — но однозначно, с ним что-то произошло. Она пристально всматривалась в ребят, пытаясь определить, заметили ли они перемену. Но никто, похоже, не обращал внимания. «А может, это мне чудится, и ничего такого нет? Прежде ведь я вообще его не слушала. Он мною не интересовался, а я — им. Может, на самом деле он всегда был таким? И потом… ведь если он изменился после того самого, то он должен быть не один такой. Те следы в первое утро… Тогда к костру ходил кто-то еще. И этот кто-то сейчас тоже среди нас. Кто же это?» Женя задумалась, кто из команды, помимо Данилы, стал вести себя по-другому. Но на ум ничего не приходило. Все было, как всегда.
— Знаете, а я бы хотела умереть в горах, — неожиданно сказала Яна. — Нет, не сейчас, конечно, — хмыкнула она, встретив удивленные взгляды. — Потом. Ну, когда время придет.
— Это когда потом? В восемьдесят лет?
— Может быть. Когда все надоест. Я всегда про себя думала, с самого детства: не хочу умирать в своей постели. Или на больничной койке — того хуже. Лекарства, медсестры. А ты старая и никому не нужна. — Яна потупила глаза, опасаясь, что из ее юных уст эти слова могут показаться фальшивыми.
— Угу, погано, — понимающе вздохнула Катя.
— Вот потому я и хочу, когда время придет, умереть… ну хоть где-нибудь здесь.
— В восемьдесят лет пойти в поход, и чтоб лавиной засыпало? — захохотал Данила.
— Боюсь, в этом возрасте ты уже никуда не дойдешь, — заявил Генка. — Красивую смерть надо организовывать пораньше.
— Блин, народ! Ну чё вы все о смерти да о смерти? Других тем, что ли, нет? — проскрипел Димыч из своего угла.
Он только что закончил зашивать носок, а теперь принялся за починку ножен. В течение всей беседы он не поднимал головы, не желая встречаться глазами с Женей. Но сейчас, все-таки поймав его взгляд, она убедилась, что они думали об одном и том же. Он тоже заметил про Данилу!
— Точно. Давай спой что-нить жизнеутверждающее! — подхватил Данила.
Володя