Читать интересную книгу Среди мифов и рифов - Виктор Конецкий

Умирающий рожает и цветет, поет лебединую песню, вися вниз головой.

Утром я белкой завертелся в колесах бензовозов, «газиков», «Волг», мотоциклов и мотороллеров. Последних у меня было около полутысячи.

Из пояснительной записки к рейсу:

«По обычаям в порту Латакия груз считается принятым после прохождения таможни и составления аутторн-риппорта, который подписывается представителями Таможни, Агента, Порта. Аутторн-риппорт является единственным юридическим документом, удостоверяющим качество и количество груза. Тальманские листы портом не подписываются и юридической силы не имеют. Однако для защиты интересов отправителя и перевозчика на все трюма были выставлены судовые счетчики груза, а на трюма с более ценным грузом – и трюмные матросы. Удалось добиться от портового чиф-тальмана его подписей под суровыми тальманками, которые прилагаются к отчету. Вследствие небрежной работы грузчиков значительная часть грузов портилась стропами и ударами о борта. Агенту были вручены по этому поводу соответствующие письма, которые в копиях тоже прилагаются».

Что такое «аутторн-риппорт», я не знаю до сих пор. И ни в одном самом специальном словаре или справочнике таких слов вы не найдете.

Остальное, так складно сформулированное мною в пояснительной записке, на деле выглядело следующим образом.

Новехонькие, очаровательные «газики» – мечту любого председателя колхоза – работяги невозмутимо опутывали тросами там, куда этот трос сам собой ложился. Вздернутая в воздух голубая мечта председателей колхозов уродовалась стропами на части такой причудливой конфигурации, как на плакатах по разделке мясной туши.

Поверх слабых деревянных ящиков плюхались трехтонные связки рельсового проката. Несколько подъемов отличной бумаги, следовавшей в адрес советского посольства, рассыпались в воздухе. Мешки триполифосфата и натрия рвались крючьями грузчиков, значительная часть содержимого просыпалась…

Это было зрелище, от которого, по выражению Лидии Чарской, «томительно сжималось сердце». Мы останавливали выгрузку, мы вызывали агента, но грузчики и ухом не вели. Они, очевидно, хорошо усвоили высказывание Маркса о том, что «стержень мусульманства составляет фатализм» и что догмат предопределенности всего на свете лежит в основе Корана. И это высказывание Маркса они отлично соединяли с высказыванием Энгельса, который доказал происхождение европейского «жизнерадостного свободомыслия» из глубин азиатского мусульманского мира. От выгрузки явно попахивало безмятежным беспутством.

Упомянутое в моей пояснительной записке «прохождение через таможню» заключалось в том, что мы видели горы своего груза на пустырях вокруг Латакии среди лопухов и собачьих трупов.

Единственной защитой интересов отправителя и перевозчика были письма. И ночь за ночью я писал их агенту на английском, конечно, языке. Это вам не заявление сочинять управхозу о протекающей крыше.

Деловое письмо должно быть исчерпывающе кратким, ясным и вежливым. Текст должен располагаться в строгом соответствии с определенным ритуалом. Если обращение «Дорогой сэр!» вы напишете в центре страницы, а не у левого поля, то сэр сочтет это смертельным оскорблением. Обязательно: «С глубоким сожалением вынужден сообщить Вам, что Ваши грузчики разрезали бульдозер 14728 (коносамент СТ-976) крановым стропом на неровные половины… Имею честь сообщить Вам, что убытки по разрезанному и затем утопленному в результате небрежной работы Вашего плавкрана и грузчиков бульдозеру мое судно нести не будет… Уважающий Вас…»

Я чуть не рехнулся от этих писем.

Никаких претензий по грузу в пароходство не поступило.

Все было обычным, все текло так, как текло здесь тысячи лет.

Мы снялись из Латакии на Ливан в порт Триполи. Мы еще не знали, что вернемся сюда.

Наше судно называлось трамповым. «Трамп» по-английски «бродяга». Бродяга редко знает, где будет ночевать завтра.

Мимолетный праздник

В Ливане простояли около недели.

Съездили на автобусе в Бейрут, купили замечательные клеенки.

Ливанский Триполи покинули под вечер, в тихое время, когда белые рыбацкие лодки возвращаются из синего моря под синим небом и отражения минаретов не дрогнут в синей бухте, а старые развалины-пароходы разворачиваются на мертвых якорях носом на ворота гавани, как будто собираются плыть куда-то, хотя им больше никогда и никуда не светит плыть.

И видение белых лодок среди безмятежной синевы надолго осталось во мне.

От ливанцев до сирийцев три часа ходу. И в полночь мы уже опять бросили якорь на внешнем рейде Латакии. Здесь нас ждал груз шрота – жмыха хлопкового семени. Что это за штука, ни я, ни капитан толком не знали. Пришлось вытащить грузовой справочник.

И тихой, ночной, якорной, рейдовой вахтой я листал его. И чем дольше я листал огромный справочник, тем больше уважал хлопковый жмых.

В справочнике были перечислены всевозможные под луной грузы, указаны их свойства, номер товарной группы, сумма сбора за тонну, но шрота там не было. Я не мог узнать, как он впитывает влагу, когда самопроизвольно воспламеняется, когда взрывается и насколько меняет вес при переходе из одной климатической зоны в другую.

Наличие прилагательного «хлопковый» настораживало.

Мне как-то пришлось наблюдать горение хлопка и даже принимать участие в тушении. Огромная прессованная кипа хлопка кажется каменной, но воспламеняется от искры упаковочной проволоки. Потому концы проволок заводят внутрь кип. Плохо спрессованный хлопок при нарушении упаковки выстреливает в дыры разлохмаченные пряди. Они самовозгораются при соприкосновении с маслянистыми грузами – орехом, хлопковым семенем и жмыхом хлопкового семени. Шесть тысяч тонн такого жмыха и ждали нас в Латакии. Было интересно, как он сам горит. И я очень внимательно искал в справочнике «шрот», но не нашел. Зато с большим любопытством и без всякой пользы изучил специфику перевозки гробов с покойниками и урн с пеплом. Именно с пеплом, а не с прахом, ибо прах вещь такая же неконкретная, как, простите за такой пример, ваша душа. Пепел же ваш имеет определенные химические свойства и удельный вес.

Я увлекся, как обычно со мной бывает, посторонними и потусторонними вопросами и битый час выяснял, существуют ли отдельные правила перевозки гробов без покойников и урн без пепла. По дороге обнаружил пункт, из которого явствовало, что сахарин и лошадиная сбруя находятся в одной товарной группе сбора за тонну. Здесь я захихикал. Соединение сбруи с сахарином напомнило мне собственные сочинения. А хихикать было нечего. Выяснить правила перевозки шрота приказал капитан. Он уже начал готовиться к подаче морского протеста в Новороссийске, чтобы перестраховаться в случае отпотевания жмыха в трюмах на переходе из Средиземного моря в Черное.

Жмых хлопкового семени представляет собой зелено-рыжую массу. Ее едят свиньи. От спички она не загорается – я провел опыт.

Технология погрузки свинячьей еды проста и хорошо продумана. Лючины на трюмах раздвигают, образуя щели, зияющие под тобой двенадцатиметровой пропастью. Шрот привозят в мешках. Подъем в двадцать-тридцать мешков опускается на щели. Грузчики взрезают глотки мешков кривыми ножами – глотки зашиты гнилой нитью крупными стежками. Потом грузчики яростно пинают мешки босыми ногами в бока. И шрот с печальным шорохом проваливается в щели между лючинами.

Все окутано мельчайшей пылью. Если взглянуть на пыль в штурманскую лупу, то вздрогнешь. Она шевелится. Ибо на добрую половину состоит из насекомых. Пыль и насекомые легко просачиваются сквозь наглухо задраенные иллюминаторы и двери во все судовые помещения. Еще легче они просачиваются в легкие грузчиков сквозь рваные тряпки куфьи.

И началась для меня очередная морская сложность.

Чтобы полностью использовать кубатуру, надо штивать в трюмах и твиндеках – растаскивать жмых по углам, разравнивать. Мне следовало требовать от стивидора хорошей штивки, требовать посылки людей в трюм, в пространство, заполненное зелено-ржавой, вонючей, живой пылью. Но работать там без респиратора не смог бы, вероятно, и жук-хрущак членистоногий, который выводит в шроте детей. Одно – делать там детей, другое – там работать.

Черт бы побрал неравномерность мировой научно-технической революции, размышлял я, глядя сквозь лобовой иллюминатор своей каюты на полуголых людей, копошащихся вокруг мешков со свинячьей едой. Ничто меня так не бесит, как эта неравномерность. И еще я не мог не вспоминать о блокаде. А ведь, думал я, за горсть такого жмыха я отдал бы в сорок первом году свою мальчишескую душу любому дьяволу или сатане, если, конечно, они не были бы немецкой национальности.

Позвонил капитан:

– Поднимись-ка, секонд!

Я не сомневался, что дело касается штивки груза и моего слабоволия.

У капитана сидел наш морагент Таренков. Раньше он много лет командовал судами, потом работал в Австралии и еще где-то.