бы ни выпало на долю этого чувства. И все-таки она выказывала осторожность и не торопилась со своим признанием. Удивительно, но она обладала редким даром игры, этой самой увлекательной в жизни игры, и позволяла себе лишь иногда быть чуть снисходительной к своей мечте, желая изведать до конца все волшебство и таинство истоков любви. Не исключено, что она интуитивно осознавала, что отношение Ладислава и его чувства к ней не столь однозначно пылкие. Инстинкт любящих часто поразителен.
В мае была объявлена мобилизация, что преисполнило людей гордостью, но и опасениями. Ожидали бомбардировку Праги, но вместо того начался Сокольский слет. Ладислав, все еще безработный, положил пройти пешком Словакию. Эмин отец отказался от очередной поездки за границу. Он переживал трудный год, видел много дальше других, и приступ грудной жабы на сей раз был для него спасительным. Супруга гневалась, подозревая его в определенной доли симуляции, и решила не относиться серьезно к его сетованиям на тяжелые времена, грозившие — в случае военного конфликта — ужасной заварухой и опасностью застрять за границей. Мать уехала из Праги еще в начале июня, оставив в городе Эму, сославшуюся на экзамены, сына Иржи и супруга в надежном обществе грудной жабы.
Как только Ладислав с рюкзаком на плечах и небольшой суммой денег в кармане сел в поезд, Эма уехала в Бехине.
Путешествие Ладислава было в ту пору чем-то вроде обычного для студентов и безработных выхода из затруднительного положения. А Ладислав был, собственно, и тем и другим, но, кроме того, у него были и прочие, не менее веские причины. Мне придется их перечислить, хотя, конечно, последовательность, в какой я их изложу, вовсе не означает, что первая причина была действительно первой, самой важной. Не беру на себя смелость даже предполагать, что было для Ладислава главным, самым неотложным, тем более что речь идет о времени теперь уже историческом и, кроме Эмы, нет никого, кто мог бы пролить на это свет. Эма? Боюсь, что даже она не предполагала, о чем шла речь, боюсь, что любое воспоминание о тех дорогих давних годах причиняет ей нестерпимую боль, которая с возрастом скорей усиливается, чем притупляется, покоряясь забывчивому времени.
Причины отшельничества Ладислава были примерно таковы.
В течение целого года он так и не смог нигде устроиться. Кризис был давно преодолен, промышленность работала полным ходом, но новых зданий не возводили, а как жить дальше? Нельзя же вечно сидеть на шее у родителей и лишь изредка зарабатывать кой-какие гроши.
Ему предложили место в рекламном отделе одной экспортной фирмы. Он основательно владел английским и немецким. Надо было все хорошенько обдумать. Конечно, слово «предложили» не совсем точно отражает суть дела: за всем этим стояли Эма и ее брат Иржи, но они тщательно скрывали от Ладислава свои действия.
Он вел политическую работу и ни за что на свете не отказался бы от нее. Но можно ли сочетать ее с жизнью служащего рекламного отдела?
А Эма? Она долго всего лишь нравилась ему. Он считал, что эта красавица — девушка «не для ненастья». Они провели вместе год, сблизились, но что сулит их отношениям будущее? Ладислав трезво рассудил, что в такое время бессмысленно строить долголетние планы и намечать бог весть какие цели, было более чем ясно, что все вокруг рушится. К чему сейчас великая любовь, великая зависимость? Человек, отдавший себя политике, должен быть свободен во всех отношениях. Эту мысль внушили ему, и он принял ее как непреложную истину. Но как отказаться от Эмы?
Благоразумие, уединение и величавое равнодушие природы призваны были разрешить все эти сложности. Разлука принесет определенную отчужденность или, возможно, мучительную тоску, но, несомненно, это затворничество и бродячий образ жизни, пусть даже ненадолго, помогут обрести новый взгляд на мир.
Думается, что прежде всего Ладислав хотел познать самого себя, свои возможности и свои силы. Можно предположить, что это ему, удалось. После возвращения из Словакии он не поступил в рекламную контору, а пошел чернорабочим в депо Масарикова вокзала и с головой окунулся в политическую работу. Так отчасти упрощенно, отчасти горестно описывала это время его добрая мать, которой вообще все это было не по нутру. Совершенно однозначно он решил и вопрос с Эмой. Там, в этой горной дали, он понял, что горячо любит ее, хотя говорить об этом казалось ему не вполне уместным, так как будущее явно не благоприятствовало их отношениям.
И как бы в дополнение упомяну еще о двух обстоятельствах, которые определенно повлияли на решение Ладислава.
Переход Ладислава на политическую работу был всесторонне обдуман не только самим Ладиславом, но многими людьми, ибо речь шла не о прогулке по июньским лугам. Ладислав имел несколько бесед на эту тему. Беседы были деловыми, предельно трезвыми, они предсказывали лишь самоотречение, опасность, трудности — одним словом, нелегкое будущее. Они походили скорей на рассуждения о тактике и стратегии, присущих военным планам. Не сегодня-завтра вспыхнет война, что бы ни утверждали или что бы ни хотели слышать наивные оптимисты либо перепуганные мещане.
Разговор с Эмой о будущем прошел таким образом.
Весной, когда была объявлена первая мобилизация, люди продолжали верить, что ничего еще не потеряно, что союзники, конечно же, не оставят нас в беде. Затем эти волны опали и уверенность пошатнулась. И все же могло казаться, что ничего особенного не происходит, разве лишь приостановлены дипломатические контакты. Тот, кто никогда не переживал подобной ситуации, не сможет достаточно хорошо представить себе, что способна породить атмосфера такого времени, как люди трезвые и вполне рассудительные отдаются во власть нервических эмоций и волнений, которые в нормальных условиях казались бы им совершенно ненормальными. А условия тогда, разумеется, не были нормальными. Нечто подобное происходило и с Эмой. Она однажды рассказывала не без сожаления — и об опасности можно вспоминать с долей сожаления, — что тогда ею овладело ощущение рока. Ощущение, что она должна что-то сделать, что-то решительное, великое. В том, что она делала, не было ничего ни великого, ни решительного, ни предопределенного судьбой — одна лишь естественная обыденность.
Как-то в один из майских дней, около одиннадцати, она появилась в квартире родителей Ладислава. Семья Тихих жила на одной отлогой улице, разделявшей Краловске Винограды и пролетарский Жижков. Дом, поставленный еще в восьмидесятые годы, теперь был оснащен многими новшествами — они говорили о некоторой его благоустроенности, но отнюдь не о благосостоянии его обитателей. В квартире было две комнаты с чудесным видом на фасады противоположных зданий и на кроны