Читать интересную книгу Приглашённая - Юрий Милославский

Только теперь, задним числом, в процессе работы над этими записками, я оказался в состоянии понять, что и она, бедная и самоотверженная Александра Федоровна, столь же мучительно, днем и ночью искала приемлемый выход из безвыходного положения, в котором мы очутились, – и думала, что обрела его.

То была скорее обязанность, добровольно ею теперешней, этой , принятая как единственный способ искупить, нейтрализовать, возместить тогдашнюю Сашкину нелюбовь ко мне – тому, кем был я тогда. Все так. Но я-то не желал остаться неотмщенным – и жестоко терзал ее, впрочем, немногим жесточе того, как она некогда терзала меня, с единственной только разницей: она не ведала, что творила. Впрочем, это общее место. Я негодовал на А.Ф. Кандаурову за ее, т. с., неуважение к размаху случившегося, а по правде говоря – за своего рода пренебрежение, преуменьшение того, что она, Сашка, сделала со мною.

Я негодовал – но именно в Сашкином усилии преодолеть то, что я воображал непреодолимым, содержалась бо́льшая правота, чем в моей бессильной злобе и злобном бессилии, не могущих найти для себя достойного/приемлемого выхода.

И все это потому, что мы оба ужаснулись, увидев перед собой громаду человеческого времени (здесь данное слово необходимо) и не зная, как с этой громадой нам следует поступить.

См., напр., следующий пространный фрагмент.

– /…/ Она мне надоела, твоя Сашка. Я иногда ненавижу ее. Я подумала и решила, Колька, что, когда ты приедешь, я бы тебя в один прекрасный вечер обязательно соблазнила, дала бы тебе, и та Сашка, которая тебя так обидела, исчезла бы.

– Я не хочу этого слушать.

– Почему, милый?

– Сашка, где ты была раньше?! А?! Вспомни, где ты была раньше, – я не забывал, что с ней надобно разговаривать номинативно, чтобы не предоставить ей повода «не понять». – И не повторяй больше этих жалких слов. Что ты можешь «дать» мне теперь? Ты все раздала, раздарила, проживала свою так называемую женскую судьбу, перепархивала с… цветка на цветок, а теперь, когда мне под шестьдесят, а тебе сколько? пятьдесят семь? – ты «наконец-то поняла, что мы созданы друг для друга»?! Ты убила мою Сашку, затравила ее, она умерла в тебе до последней клеточки – и что ты предлагаешь мне взамен, чтобы я забыл ее? чтобы она, как ты посмела вякнуть, «исчезла»? Она никогда и никуда не исчезнет! Ты думаешь, что я тебе отдам ее в награду – и за что?! Ты что – дура, Александра Федоровна? Ты же поэт, в отличие от меня, который путается в трех словах, – и ты не можешь не понимать, о чем я толкую. Любовь к той Сашке переиначила весь ход моей жизни: она, та жизнь, стала вот этой , потому что я любил ее так сильно и так безответно, – и это Сашка Чумакова определила ее, определила мою жизнь, и теперь, понятное дело, ее не изменить, да я и не хочу ничего в ней менять. В ней, помимо всего прочего, есть моя Сашка! А ты нежно предлагаешь мне забыть Сашку, то есть забыть свою собственную жизнь, и суешь мне взамен – себя! – на том только основании, что ты когда-то, сорок два года тому назад! – была моей Сашкой и, оказывается, «всё помнишь». /…/ Это что, в виде компенсации? Ты считаешь, что у тебя есть возможность со мной расплатиться – за Сашку? Откуда эта уверенность, что у тебя есть право предложить мне за нее какую бы то ни было плату? А если я не захочу и не поверю, что она – это ты?! Да во мне, если на то пошло, не меньше Сашки, чем в тебе, а то и больше. Ты даже не соображаешь, что она мне ничего не должна; она просто не любила меня, она была молодая и по молодости жестокая, прекрасная собою женщина. К тому же она, я уверен, понимала, как я ее люблю, лучше меня самого и потому особенно не тревожилась, что я куда-нибудь исчезну: если потребуется, меня она в любой момент заполучит в полное свое владение. Но я так и не потребовался…

– Колечка, ты мой милый, родной мой, успокойся, все будет как надо…

– Ты все время не то говоришь.

– А что тебе сказать?

– А ты догадайся. Я ведь тебе с самого начала дал понять, что есть такие слова, которые я бы хотел услышать.

– Какие?! Я, как теперь молодежь выражается, тебя не догоняю.

– Не догоняешь. Но, может быть, мы еще подождем, пока ты не догонишь сама? – Если я тебе подскажу, это не засчитается.

– Скажи. Я больше не могу. Я и так не сплю ночами и рыдаю как сумасшедшая.

– А ты потерпи; ведь это всего-то неполный месяц прошел.

– Ты хочешь меня помучить за то, что я тебя когда-то мучила; я и сама не могу себе простить, что была такая идиотка.

– Ты опять не то говоришь, но хотя бы находишься в правильной области.

– Колечка, я знаю, что ты мне не можешь простить…

– Могу.

– Я и сама не могу себе простить, а ты, уж конечно, не можешь. Что надо сделать? Мне все равно, только пусть тебе станет легче. Я слышу, как тебе тяжело, и мне от этого горько.

– А тебе?

– И мне.

– А почему тебе тяжело и горько, Александра Федоровна?

– Я прозевала нашу с тобой жизнь.

– Не потому. Иначе быть не могло.

– Могло! Если бы ты как-то не так со мной обращался, а я бы тебя лучше понимала.

– Тогда это было невозможно. Но ты снова уходишь. Давай я помогу, а то будет совсем скверно. Ты верно поняла, что я тебя не прощаю за все тогдашнее. Что, на твой взгляд, надо бы проделать, чтобы я тебя простил?

– Но ты же меня не признаешь за ту Сашку…

– Тогда скажи, что ты самозванка. Что ты – не Сашка. И нам больше не о чем будет разговаривать. О Сашке я ни с кем, кроме нее самой, рассуждать не могу и не желаю.

– Я тебя опять не догоняю.

– Сказать?

– Не надо. Теперь я хочу сама додуматься.

– Вот, если додумаешься – все сразу изменится. Увидишь.

/…/

Сегодня мне внятно – я шел напролом, т. к. у меня не оставалось сомнений: Александра Федоровна вот-вот выйдет в Сашкин черный сад – и присоединится к уже составленному мною в некоем «свернутом» виде прошению, с которым я намерен был обратиться – да, собственно, уже обратился.

Между тем присутствие Сашки в пределах моего жизненного пространства, с такими усилиями, пусть условно, но все же кое-как мною выгороженного, вновь приобретало характер постоянного. Сразу скажу, что присутствие это я сознавал как абсолютно законное, ибо кто, как не сама Сашка, и заселила мной это пространство? Я был несказанно рад случившемуся, хотя оно и представлялось мне нарушением верности моей Кате – ведь и она не покинула этой жалкой моей территории и даже, как я это чувствовал, продолжала оберегать ее.

Персональное жизненное пространство – явление прежде всего вещественное, т. е. обладающее достаточной определенностью. Сколь бы низко ни оценивать эти выделенные мне «сотки», на которых мое (вниз-вверх-в стороны) «я» размещалось, – ничего иного, про запас, у меня, разумеется, не было и рассчитывать на благоприятные перемены не приходилось. Получалось (развернутая метафора), что на старости лет меня вновь – и уже бесповоротно – выселяли (переселяли?) на чужую улицу, разрешив прихватить с собою только носильные вещи. Но я и по собственной воле не взял бы поклажи тяжелее двух-трех смен белья, т. к. знал, что мне и того, пожалуй, не пригодится. Недаром я всегда был легок на подъем.

Итак, А.Ф. Чумакова была права, предлагая осуществимое, – чтобы нам с ней не страдать понапрасну, – но и сама она оказалась не в состоянии настаивать, удерживаться на своей правоте. Обо мне говорить нечего.

/…/

– А знаешь, Колька, я в который раз подумала и в который раз решила: не хочу я, чтобы мы встретились. То есть я бы очень хотела тебя увидеть, но определенно не хочу, чтобы ты меня видел. Прилетишь и…

– Та ты шо?! – воскликнул я совершенно…овским, краснобаварским голосом, который с некоторых пор вновь стал воспроизводиться во мне безо всяких усилий.

Почти сразу же раздался Сашкин смех, перемежаемый лепетом: «Ой, Колька, ты меня всегда придуркиваешь [ sic! ]…»

Мы с облегчением посмеялись еще немного.

А затем Александра Федоровна с дружелюбной деловитостью спросила:

– Колечка, ты не знаешь, кого надо просить, чтобы вернулась я, которая тебе тогда отказала в подъезде?

Именно в этом роде вопроса я и дожидался от А.Ф. Кандауровой, но был отчего-то уверен, что он произойдет в ней уже после нашей встречи. Т. е. он, вопрос, не явился для меня неожиданностью, я услышал именно то, чего хотел, но услыхав, пришел в смятение.

– Сашка, это называется «ах, где мои семнадцать лет».

– Да; так кого, по-твоему, надо просить, чтобы мы с тобой там опять оказались?

– Как кого? Бога, – преодолев свою всегдашнюю растерянность, непременно возникающую при возглашении Этого Имени вслух, отозвался я.

– Нет, – с уверенностью сказала Александра Федоровна. – Он такого не сделает.

– А что, если сделает? Ты только не забудь, что мы в этом подъезде окажемся такими, как были тогда, и ты опять мне не дашь , и все останется как было.