Читать интересную книгу Желтый Кром - Олдос Хаксли

—Бедные утки! — повторила Анна. Их кряканье замирало вдали.

—Неужели вы не понимаете, что из-за вас я теряю время? — спросил он. — Я не могу работать, когда вы вот так дергаетесь и не можете посидеть спокойно.

—Вы бы меньше теряли времени, если бы перестали разговаривать и топать ногами и вместо этого немного поработали кистью. В конце концов, зачем я здесь дергаюсь, если не для того, чтобы вы меня писали?

Гомбо издал звук, похожий на рычанье.

—Вы просто ужасны, — убежденно сказал он. — Зачем вы просили меня приехать? Зачем говорите, будто вам хочется, чтобы я писал ваш портрет?

— По той простой причине, что вы мне нравитесь — по крайней мере когда вы в хорошем настроении, — и еще я думаю, что вы хороший художник.

—По той простой причине, — сказал Гомбо, подражая ее голосу, — что вы хотите, чтобы я ухаживал за вами и чтобы вы могли потом позабавиться, водя меня за нос.

Анна откинула голову и рассмеялась:

— Значит, вы считаете, что мне интересно уклоняться от ваших ухаживаний? Так похоже на мужчину! Если бы вы только знали, как мужчины бывают вульгарны, отвратительны и скучны, пытаясь ухаживать за женщиной, когда ей этого не хочется! Если бы вы только могли видеть себя нашими глазами!

Гомбо взял палитру и кисти и с раздражением набросился на холст.

— Вы, пожалуй, скажете теперь, что не начинали эту игру, что это я первый стал флиртовать с вами, а вы — невинная жертва, сидели тихо и ничего не делали, чтобы вскружить мне голову.

— Опять это так похоже на мужчину, — сказала Анна.— Всегда все та же старая история о женщине, соблазняющей мужчину. Женщина искушает, очаровывает, обольщает... А мужчина — благородный мужчина, невинный мужчина — становится жертвой. Бедняжка Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь начинать эту старую песню. Это так неумно, а я всегда считала вас умным человеком.

— Спасибо, — сказал Гомбо.

—Будьте немного объективны, — продолжала Анна. — Неужели вы не понимаете, что просто потакаете своему воображению, как все мужчины. И как это варварски наивно! Вы чувствуете, что у вас возникает желание по отношению к какой-нибудь женщине, и поскольку это желание очень сильно, вы немедленно обвиняете ее в том, что она искушает вас или преднамеренно провоцирует. У вас образ мышления дикаря. Вы могли бы точно с таким же основанием сказать, что тарелка клубники со сливками преднамеренно соблазняет вас и провоцирует на обжорство. В девяноста девяти случаях из ста женщины так же пассивны и невинны, как клубника со сливками.

—Что ж, я могу лишь сказать, что это как раз один случай из ста, — сказал Гомбо, не поднимая глаз.

Анна пожала плечами и испустила вздох.

—Не знаю, чего в вас больше — глупости или грубости. Некоторое время Гомбо работал молча, затем снова заговорил.

— А потом еще Дэнис, — сказал он, возобновляя беседу, как если бы она только что прервалась. — Вы и с ним ведете ту же игру. Почему бы вам не оставить в покое несчастного юношу?

Анна покраснела от внезапного гнева.

—Вот это абсолютная неправда! — сказала она возмущенно. — Я никогда и не думала вести с Дэнисом, как вы изящно выразились, ту же игру.

Вновь обретая спокойствие, она добавила своим обычным воркующим голосом, зло улыбнувшись:

—Почему это вы стали так заботиться о бедном Дэнисе?

—Мне, — ответил Гомбо с серьезностью, которая была, пожалуй, чрезмерно торжественной, — мне не нравится, когда молодого человека...

— ...сбивают с пути истинного и губят, — сказала Анна, заканчивая за него предложение. — Я восхищаюсь вашими чувствами и, поверьте мне, разделяю их.

Почему-то ее задело замечание Гомбо о Дэнисе. Вот уж неправда. Гомбо, может быть, имел кое-какие основания для своих упреков. Но Дэнис! Нет, она никогда не флиртовала с Дэнисом. Бедный мальчик! Он очень милый... Она впала в задумчивость.

Гомбо работал с яростью. Огонь неудовлетворенного желания, который раньше отвлекал его мысли, не давал сосредоточиться, теперь, казалось, обратился в какую-то лихорадочную энергию. Когда он закончит, сказал он себе, это будет дьявольский портрет. Он писал ее в той позе, которую она естественно приняла во время первого сеанса. Сидя боком и положив локоть на спинку кресла, а голову и плечи повернув вперед, Анна воплощала в себе бездеятельную отрешенность. Он подчеркнул ленивые изгибы ее тела. Линии на холсте словно обвисали. Изящество фигуры, казалось, растворялось в тихом увядании. Рука, лежавшая на колене, была вяло-безжизненной, как перчатка. Теперь он писал лицо: оно начинало появляться на холсте — кукольное в своей правильности и безжизненности. Это было лицо Анны — но не освещенное внутренним светом мысли и чувства. Апатичная, бесстрастная маска. Сходство было поразительное. И в то же время это была самая злобная ложь. Да, это будет дьявольская вещь, когда он ее закончит, решил Гомбо. Интересно, что она об этом скажет.

Глава двадцать вторая

Еще раньше в тот же день Дэнис в поисках тишины и покоя удалился в свою комнату. Он хотел поработать, но в этот час клонило ко сну, а недавно съеденный ленч отягощал тело и голову. Полуденный демон овладел им. Он был во власти той тяжелой, безнадежной послеобеденной меланхолии, которой боялись обитатели монастырей в прошлом и которая была известна им под названием «accidie»[28]. Он чувствовал себя, как Эрнест Доусон, «немного утомленным» жизнью. У него было настроение написать что-нибудь изысканное, тонкое, в духе квиетизма. Что-то чуть-чуть унылое и в то же время — как бы это выразиться? — чуть-чуть бесконечное. Он думал об Анне, о любви безнадежной и недосягаемой. Может быть, это и есть идеальная любовь — любовь без надежды, тихая, гипотетическая. В печальном настроении тяжелой сытости он вполне мог поверить в это. Он начал писать. Из-под его пера вылилось изящное четверостишие:

Любовь печальная похожаНа потаенный лунный свет,Что, грудь уснувшую тревожа,Бескровный воскрешает след...[29]

Но тут его внимание привлекли звуки, доносившиеся снаружи. Он посмотрел из окна вниз. Там были они — Анна и Гомбо, разговаривали и смеялись вместе. Они пересекли двор и, пройдя через калитку в стене справа, исчезли из виду. Это была дорожка к зеленому дворику и амбару. Она снова шла туда позировать ему. Его приятная меланхолия рассеялась от порыва горячих чувств. Он сердито швырнул свое четверостишие в корзину и сбежал вниз. Вот уж действительно потаенный лунный свет!

В холле он увидел мистера Скоугана. Тот, казалось, поджидал его в засаде. Дэнис попытался ускользнуть, но тщетно. Глаза мистера Скоугана загорелись, как у Старого Моряка в поэме Колриджа.

—Не так быстро, — сказал он, простирая свою маленькую, похожую на лапу ящерицы, руку с острыми длинными ногтями. — Не так быстро. Я как раз собирался в сад, на солнце. Пойдемте вместе.

Дэнис покорился. Мистер Скоуган надел шляпу, и они вышли рука об руку. На выстриженном газоне террасы Генри Уимбуш и Мэри сосредоточенно играли в кегли.

Дэнис и мистер Скоуган спустились по тисовой аллее. Вот здесь, подумал Дэнис, именно здесь Анна упала, здесь он целовал ее, здесь — тут он покраснел от стыда, вы тайного этим воспоминанием, — здесь он пытался нести ее и не сумел. Жизнь показалась ему невыносимой.

—Здравомыслие!— сказал мистер Скоуган, внезапно прерывая долгое молчание. — Здравомыслие — вот моя беда и будет ваша тоже, мой дорогой Дэнис, когда вы достаточно повзрослеете, чтобы выбирать между здравомыслием и безумием. В здравомыслящем мире я стал бы великим человеком. При нынешнем положении вещей, как оно курьезно сложилось, я вообще ничего собой не представляю. По сути дела, я не существую. Я просто vox et praeterea nihil[30].

Дэнис ничего не ответил. Он думал совсем о другом. В конце концов, говорил он про себя, в конце концов Гомбо красивее меня, он более занимательный собеседник, более уверен в себе. И кроме того, он уже что-то собой представляет, а я все еще только — нераскрытые возможности...

—Все, что вообще совершается путного в этом мире, совершается безумцами, — продолжал мистер Скоуган. Дэнис пытался не слушать, но речь мистера Скоугана, лившаяся с железной неотвратимостью, постепенно захватывала его внимание. — Люди вроде меня — и вас, каким вы, может быть, станете, — никогда ничего не достигали. Мы слишком разумны. Мы просто люди рассудка. Нам не хватает человечности, неодолимой, фанатической одержимости. Люди готовы, чтобы немного поразвлечься, послушать философов, как они слушали бы скрипача или фигляра. Но чтобы поступать так, как советует разумным человек, — никогда. Когда бы ни приходилось делать выбор между разумным и безумцем, человечество всегда без колебаний шло за безумцем. Ибо безумец обращается к самой сущности человека —к его страсти и инстинктам. Философы же обращаются к внешнему и второстепенному — к рассудку.