Читать интересную книгу Пентаграмма - Ю Несбё

Полтора часа спустя, проверив «Халле, Тюне и Веттерлид» и все до единой службы курьерской доставки в Осло, Харри точно знал: в понедельник компании никто ничего не доставлял и не привозил.

Через два часа после дачи показаний Кляузену вновь пришлось посетить полицию, на этот раз чтобы описать курьера.

Впрочем, многого от него добиться не удалось. Рост – около метра восьмидесяти. Нормального телосложения. Пристально Кляузен его не разглядывал. Да и вообще мужчинам это не интересно и не подобает, заметил он и повторил, что курьер был одет как обычно: желто-черная узкая футболка, короткие брюки и велосипедные ботинки, которые щелкали, даже когда он ступал по ковру. Лицо закрыто шлемом и черными очками.

– А рот? – спросил Харри.

– А рот – белой повязкой, – ответил Кляузен, – как у Майкла Джексона. Я так понимаю, курьеры надевают их от выхлопных газов.

– В Нью-Йорке и Токио – да. Но тут Осло.

Кляузен пожал плечами:

– Я не обратил особого внимания.

Отпустив его, Харри вошел в кабинет к Тому Волеру. Тот сидел, приложив к уху трубку, что-то бормотал.

– Думаю, у меня появилась версия, как убийца проник в квартиру Камиллы Луен, – сказал Харри.

Не заканчивая разговора, Том Волер отложил трубку.

– Там, где она жила, к домофону ведь подключена видеокамера?

– И?.. – Волер подался вперед.

– Кто может позвонить в любую квартиру, показать в камеру лицо в маске, зная при этом, что его обязательно впустят?

– Ну разве что Джулиниссен – рождественский дед.

– Вряд ли. Зато ты впустишь того, кто, по-твоему, привез тебе срочную посылку или букет цветов. Курьера-велосипедиста.

Волер отключил телефон.

– С того момента, как вошел Кляузен, – продолжил Холе, – до появления в приемной курьера прошло больше четырех минут. Но курьеры так не работают. Прибежал-отдал-убежал, а не шатаются четыре минуты черт знает где.

Волер медленно кивнул.

– Курьер, – повторил он. – Все гениальное просто. Тот, кто может под благовидным предлогом зайти к кому угодно, прикрывая лицо маской. Кого все видят, но никто не замечает.

– Троянский конь, – заметил Харри. – Просто находка для маньяка.

– И никому не кажется подозрительным, что курьер в спешке удирает на транспортном средстве без номерных знаков, на котором в городе скрыться проще всего. – Волер положил руку на телефон. – Я распоряжусь выяснить, кто видел курьера-велосипедиста рядом с местами преступлений в указанное время.

– Тут еще кое о чем надо позаботиться, – сказал Харри.

– Да-да, – согласился Волер. – Надо предупредить людей, чтобы остерегались неизвестных курьеров.

– Верно. Займетесь этим с Мёллером?

– Да. И еще…

Харри остановился на пороге.

– Великолепная работа, Харри, – похвалил Волер.

Харри ответил ему коротким кивком и вышел.

Уже через три минуты по коридорам криминального отдела поползли слухи, что Харри напал на след.

Глава 18

Вторник. Пентакль

Николай Луб осторожно положил пальцы на клавиши. В пустой комнате зазвучали мягкие, нежные фортепьянные звуки. Петр Ильич Чайковский, концерт номер один си бемоль для фортепиано с оркестром. Многие пианисты считали это произведение сложным и лишенным изящества, но для уха Николая не было на свете музыки прекраснее. Стоило заиграть те немногие такты, которые он помнил, и в сердце просыпалась ностальгия. И пальцы невольно искали те самые, нужные клавиши на расстроенном пианино в Староакерском приходском доме.

Он выглянул в открытое окно. Со стороны кладбища доносилось пение птиц. Вспомнились летние дни в Ленинграде и отец, который брал его с собой туда, где когда-то бушевала война, а теперь в забытых братских могилах лежали дед Николая и братья отца и матери.

– Послушай, – говаривал отец, – как красиво поют птицы.

Кто-то кашлянул. Николай обернулся.

На пороге стоял высокий мужчина в футболке и джинсах. Одна ладонь забинтована. Николай сразу же принял его за дебошира – из тех, что иногда сюда наведываются.

– Могу я чем-нибудь помочь? – Из-за плохой акустики голос прозвучал менее дружелюбно, чем ему хотелось.

Незнакомец переступил порог:

– Надеюсь. Я пришел исправлять содеянное.

– Отрадно слышать, – сказал Николай. – Но я не исповедник. Там, у входа висит табличка, на ней часы приема. Приходите, когда указано.

Человек подошел ближе. По черным кругам под глазами Николай понял, что тот давно не спал.

– Я пришел починить звезду, которую сломал.

Через пару секунд до Николая дошел смысл его слов.

– Ах вон оно что… – протянул он. – Но это тоже не ко мне. Хотя, прямо скажу, мне и самому не нравится, что звезда выломана и висит вверх ногами. – Он улыбнулся. – Для церкви, мягко говоря, неподобающе.

– Так вы здесь не работаете?

Николай покачал головой:

– Мы просто иногда снимаем этот зал. Я из храма Святой равноапостольной княгини Ольги.

Мужчина поднял бровь.

– Русская православная церковь, – пояснил Николай. – Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви.

– Хм. Спасибо. – Мужчина не уходил. – Чайковский? Первый концерт для фортепиано?

– Верно. – Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу.

– Мне его играла мама, – пояснил тот. – Говорила, что это трудное произведение.

– У вас хорошая мама.

– Да, она была очень доброй. Почти святой. – Он криво улыбнулся.

Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука.

– Спасибо за помощь, – сказал мужчина и направился к двери.

– Не за что.

Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке.

– Что-то случилось? – спросил иеромонах.

Мужчина поднял взгляд:

– Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками?

Николай усмехнулся:

– Это же перевернутая пентаграмма!

На лице у собеседника отразилось непонимание.

– Пентаграмма, или пентакль, – древний священный символ не только в христианстве. Видите – пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма – когда три луча внизу, а два вверху – один из основных символов в демонологии.

– Демонологии? – Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы.

– Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов.

– А теперь что, демонов отменили?

Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги.

– Я из полиции. – Мужчина словно прочитал его мысли. – Мы там привыкли спрашивать.

– Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом?

Холе пожал плечами:

– Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует?

– Дьяволу, – сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши – диссонанс. – Сатане.

Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьёрвик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала – посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, – благодаря этому он и получил этот заказ, – укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей.

Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам.

В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину.