Брат Аггей был необыкновенно ленив и обычно целые дни проводил здесь около конторки, лежа на клеенчатом диване, и либо ничего не делал, либо читал роман Дюма-отца «Виконт де Бражелон», причем, когда доходил до конца, то начало как будто забывалось, и он опять читал книгу сызнова. А если во время этого занятия в окошечко, проделанное из конторы, стучал ногтем кто-нибудь, пришедший по делу, Аггей говорил, грузно поворачиваясь и скрипя пружинами:
— Ну, что тебе нужно, послушай? Пошел бы ты к приказчику, видишь — я занят…
Сегодня, против обыкновения, тетушка считала невнимательно — ошибалась.
— Сто двадцать три рубля шестнадцать копеек, — держа перо в зубах, щелкала она счетами, — шестнадцать копеек. Ах, боже мой, что-то будет, что-то будет?
В контору в это время вошли, стуча сапогами и снимая шапки, мужики, пять человек, старинные приятели тетушки. Она отложила перо и приветливо поздоровалась.
— Ну, что, мужики, хорошего скажете?
— Да вот, — сказал один из мужиков, лысый и пухлый, — мы к вам, Анна Михайловна, — и покряхтел, оглядываясь на своих.
— Если насчет лугов, мужички, цену последнюю я сказала. Уступить ничего не могу, разве рубля три, как хотите…
— Нет, мы не насчет лугов, — опять сказал первый, — с лугами — как порешили, значит, так и стоим, обижать вас не будем… Нет, мы насчет вот этого…
Он замолчал, помялся; помялись и остальные.
— Да вы о чем говорите-то, я не пойму? — спросила тетушка.
— Ребята наши озоруют, Анна Михайловна, спалить собираются.
— Кого спалить?
— Да вас, Анна Михайловна. Зачем же мы и пришли к вашей милости. Вы уж не обижайтесь, — на этой неделе и спалим.
— Это верно, — сказали мужики, — так и порешили — в пятницу или в субботу Анну Михайловну жечь.
Тетушка облокотилась о конторку и задумалась. Му* жики кряхтели. Один, ступив вперед и отворив полу сермяжного кафтана, вытер ею нос.
— Гумна палить или дом? — спросила, наконец, тетушка.
— Зачем дом, оборони бог, — гумна.
Самый старый из мужиков, дед Спиридон, облокотился на высокую палку и, слезясь воспаленными веками, глядел на тетушку, весь белый, с тонкой шеей, обмотанной раз десять шерстяным шарфом.
— С батюшкой вашим, Михаилом Петровичем, на охоту я ходил, — проговорил он натужным, тонким голосом, — волка тогда убил батюшка ваш. Бывало, скажет: «Приведи, Спиридон, мне коня, самого резвого…» Вскочит на него, и — пошел… Да, я все помню, — он пожевал лиловыми губами, — и дедушку вашего, Петра Михайловича, помню… Все помню.
— Чайку приходи ко мне попить, Спиридон, — сказала тетушка ласково, — давно мы с тобой по душам не толковали…
— А я приду, приду, Анна Михайловна… Вот Ми-хайлу Михайловича, прадеда, того не помню…
— За что же вы, мужики, такую мне неприятность хотите сделать, — вздохнув, проговорила тетушка и карандашом провела вдоль разгиба книги, — чем я провинилась перед вами?
— Да мы разве сами-то по себе стали бы озорничать, — заговорили мужики, — на прошлой неделе в деревню листки какие-то принесли, ребята листки читали, ну — и обижаются… Так, говорят, и в листках написано, чтобы беспременно господ — жечь.
После этого поговорили о лугах, о сенокосе, о запашке на будущий год, и мужики, простившись, вышли, оставив в комнате крепкий дух овчины и махорки. Тетушка сидела пригорюнясь. Когда вошел Африкан Ильич, заспанный и в расстегнутом жилете, она не спеша рассказала ему, по какому делу приходили мужики.
— А пускай их жгут — гумна застрахованы, — широко зевая, ответил Африкан Ильич.
— Мне не то горько, друг мой, а отношение.
— Добротой, ваше превосходительство, добротой до этого мужиков довели. Станет на него Анна Михайловна жаловаться, — жги ее во все корки. А я вот сейчас к становому поеду.
— Нет, вы не ездите, Африкан Ильич.
— Нет, уж вы извините, я поеду.
— Я бы очень просила вас не ездить.
Тогда Африкан Ильич расставил ноги и стал орать на ее превосходительство. Но все-таки не уехал. И тетушка, сказав напоследок: «Так-то, ради гнилой соломы нельзя живого человека губить», — попросила его позвать в контору Машутку.
Маша прибежала и стала близ тетушки, положив загорелую руку на конторку.
— Звали, тетинька?
— Вот что, — погладив ее, сказала Анна Михайловна, — ты помнишь, что бог всегда знает, кто правду говорит, кто лжет, и за неправду наказывает?
— Помню, — весело ответила Машутка.
— Ну, так вот, — знаешь, а как ты поступаешь?
— Разве я врала чего, тетинька?
— Нет, не врала, конечно. А вот что… О чем ты е молодым барином нынче утром говорила? А?
Машутка опустила глаза и ногтем зацарапала конторку.
— Николай Михайлович спросил — сколько мне лет…
— Что же ты ему ответила?
— Шашнадцать…
— Еще что?
— А еще спросил — есть ли у меня полушалка шелковая…
— А на это что ты ему ответила?
— Сказала, что полушалки нету.
— Ну, вот что, — проговорила тетушка строго, — молодой барин с тобой все шутит… А ты ему не надоедай, часто на глаза не попадайся. Поняла?
И Анна Михайловна, закрыв конторские книги и отпустив Машутку, долго еще, покачивая головой, глядела, как за окном в сирени возятся и пищат серые воробьи. «Ох, трудно мне будет, трудно с ними со всеми», — думала она.
Когда Анна Михайловна выходила из конторы, в дверях с ней столкнулся Николушка и голосом выздоравливающего человека проговорил:
— Тетя, дайте же мне работу, ради бога…
— Какую тебе, батюшка, дать работу? Отдохни сперва, отъешься…
— Я видел, у вас наверху — библиотека… Вот ее бы взять и привести в порядок.
— Удружишь, друг мой, вперед говорю — спасибо. Еще дед твой покойный все собирался разобрать книги… Сейчас народ к тебе сгоню, — обрадованная тетушка поспешила распорядиться насчет людей.
7
В библиотеке было навалено на пол-аршина пшеницы; пыль густо покрывала шкафы, стекла, карнизы; на поверхности столов расходились следы мышиных лапок.
Матвей-кучер и девчонки лопатами погнали пшеницу из библиотеки в залу. Поднялось густое облако пыли; лица у всех стали серыми; бегали по пахучему зерну потревоженные мыши; в открытых гнездах шевелились розовые мышата; испуганный голубь летал под потолком, задевая крыльями поломанную хрустальную люстру.
— Довольно, — сказал Николушка, вытирая потное лицо, — подметите теперь и ступайте…
В библиотеке открыли окна, и влился в заплесневелую комнату травянистый воздух вечера. Николушка, стоя на лестнице, открыл узкую дверцу первого шкафа, — оттуда легко посыпалась труха съеденных мышами книг.
— Ай! — крикнула, отряхиваясь, Машутка. Николушка обернулся, девушка стояла под лестницей, поглядывая исподлобья на молодого барина.
— Ты зачем тут? — сказал Николушка и, захватив обеими руками труху, бросил ее в Машутку. — А это видела?
— Только подмели, барин, а вы сорите, — сказала Машутка, махнула косенкой.
— Дай-ка я тебя отряхну.
Сойдя на несколько ступеней, нагнулся он и, растрепав Машутке волосы, легонько ущипнул ее за шейку под круглым подбородком.
— Вот барыне пожалуюсь, — шепотом сказала Машутка, но не отошла.
Николушка рассмеялся и, открыв второй шкаф, где не хозяйничали мыши, с трудом вынул из плотной кипы книгу в желтой коже с золотом.
— Что с книжками-то сделаете? — спросила Машутка.
— Читать, глупая, буду. Вот слушай: сочинение Ек-картгаузена — «Семь таинств натуры». А вот «Путешествие Анахарсиса Младшего». Поняла? А вот, — Николушка сошел с лестницы и сел на нижнюю ступень, читая: — «Неонила, или Распутная дщерь».
— Чего это?
— Слушай… «…погубивши в своем жестоком распутстве благородного кавалера виконта де Зарно, тщеславная продолжала гнусные козни, противные столь же людям, сколь и творцу, создавшему сию мерзкую тварь…»
Машутка, рассматривая картинку, изображающую Неонилу, без рубашки, в постели, лицом вниз, и камеристку около, приготовляющую аппарат для облегчения желудка, и в дверях кавалера де Зарно, придвинулась и дышала Николушке на щеку…
— «…но обладала распутная, — продолжал читать Николушка, — столь совершенной красотой, что не было земнородного, коий мог бы противопостоять оному соблазну…»
Машутка дышала так близко и коса ее касалась лица так нежно, что Николушка, взглянув в простенькие глаза девочки, привлек ее и поцеловал в полуоткрытые холодноватые губы.
Случилось так, что тетушка, желая освежить пыльную залу, отворила балконную дверь и, войдя, увидела Машутку, перекинутую назад, с руками, упирающимися в плечо Николушки, и его, охмелевшего в поцелуе; кругом же — брошенные книги. Тетушка вскрикнула… Машутка, ахнув, убежала. Николушка же принялся сильно тереть нос.