Читать интересную книгу Прогулки по чужим ночам - Алла Полянская

— А что же могло случиться на самом деле?!

— Думаю, ваша мать забеременела, не будучи замужем. Климковские же страшные ханжи, а тут такая история... Не знала, что они сотворили с Любой, вот только сейчас и поняла. Ее заставили от вас отказаться, да?

— Возможно. А где они сейчас?

— Гдe-то был у меня их адрес, да... а, вот, пишите: Космодемьянской, 18, квартира 174. Думаю, они там. Вы пойдете к ним?

— Не знаю. Скажите, Валентина Дмитриевна, а была ли в вашем институте еще переводчица после... Любы?

— Да, немного позже создали целый отдел технического перевода, к нам часто приезжали иностранцы из соцлагеря.

— А не было ли среди них женщины — матери-одиночки с сыном Андреем?

— Нет, такой не было точно. А почему вы спрашиваете?

— Да так... скажите, а бывал ли среди иностранцев немец Клаус-Отто Вернер?

— Клаус? Ну конечно же! Ведь и новый переводчик понадобился именно из-за приезда Клауса! Он разрабатывал какое-то сходное с нашим направление и приезжал несколько раз, Люба переводила для него статьи на немецкий, он несколько месяцев жил здесь, потом уехал... а после исчезла и Люба. Боже мой! Так вы — дочь Клауса?!

Она ошарашенно смотрит на меня, а у меня в голове кавардак еще тот. Я не могу быть дочерью Клауса Вернера, он же бесплодный... Откуда мне это известно? От Андрея. А он нам врал. Может, и насчет этого солгал?

— Он мог соврать, — говорит Вадик.

Мы с Рыжим всегда мыслим в одном направлении.

— Да, но...

— Боже мой! — Валентина Дмитриевна трет виски. — Через столько лет найти объяснение! Конечно же, вы — дочь Клауса! Климковские никогда бы не позволили, чтобы их дочь воспитывала ребенка от немца! В их понимании немец был врагом, а Клауса они ненавидели патологически. Думаю, своим фанатизмом они раздражали и тех, кто их прикрывал, потому что после исчезновения Любы их обоих через несколько месяцев отправили на пенсию.

— А потом Клаус приезжал?

— Нет, он не возвращался. — Валентина Дмитриевна с сочувствием смотрит на меня. — Но Люба... послушайте, вы не должны ненавидеть ее! Вы, слава богу, не знали, какие страшные люди ее родители! Знаете, прошло столько лет — вся жизнь практически, а верите — вспоминаю их, и руки сами в кулаки сжимаются! Вот как мы ненавидели их, как такую мерзость только земля носит!

Нашей земле приходилось носить всяких негодяев, ей не привыкать. Жаль только, что за чужие ошибки и преступления в конечном итоге должна расплачиваться я.

— Спасибо вам.

— Как вас зовут?

— Элиза.

— Удивительно! А ведь мать Клауса так звали, знаете? Его родители погибли при бомбежке Берлина, Клаус их совсем не помнил, ему было тогда полтора года. Его воспитал дядя, брат матери. И у Клауса всегда была с собой ее фотография — в красивой серебряной рамочке. Он мне сам рассказывал, показывал фото, Люба переводила, и я отчего-то запомнила ее имя — Элиза, как из сказки о заколдованных братьях-лебедях, там, где их сестра Элиза плела им рубашки из крапивы. Не ходите к Климковским, мало у вас было горя в жизни? Детдом, я понимаю... и все же не ходите к ним, это страшные люди.

— Спасибо, Валентина Дмитриевна.

— Удачи вам. Хороший у вас муж, вы такая красивая пара! Бедная Люба, она бы порадовалась, глядя на вас, но думаю, что ее давно уже нет в живых.

— Скажите, а где можно найти профессора Евсеева?

— Он давно умер, а вот профессор Чабанчук — тот, которого когда-то выжил Климковский, жив и работает в металлургическом институте, возглавляет кафедру. Вы уже уходите?

— Да. Большое вам спасибо.

— Вот, возьмите, моя визитка. Если понадобится помощь — обращайтесь смело. А будет время — дайте о себе знать.

— Спасибо.

Мы выходим на улицу. Солнечно, осень какая-то идиотская: то морось, то солнце в пол неба...

— Какие у меня милые родственнички, оказывается!

— Лиза, я думаю, тебе ужасно повезло в жизни.

— А то! Да самый последний бомж считался бы отъявленным счастливчиком по сравнению со мной, останься я в этой семейке!

— Давай поедем в металлургический институт, это недалеко отсюда.

Профессор Чабанчук — маленький, улыбчивый, совсем не похожий на степенного ученого, и только большие серые глаза, внимательные и задумчивые, и высокий лоб под седым, все еще густым чубом выдают в нем личность незаурядную.

— Климковский! — он сердито фыркает. — Как не помнить! А вам этот придурок зачем понадобился?

— Думаем написать ряд статей о вашем тогдашнем институте. — Рыжий решил сам вести разговор. — А о вас нам сказала Валентина Дмитриевна.

— А, Валечка! Помню ее, милая девушка... хотя уже, наверное, солидная дама — лет-то прошло немало. Идемте ко мне в кабинет, там и поговорим.

Кабинет у него небольшой и светлый, с цветами на шкафах и подоконниках. Мы усаживаемся в просторные кресла, профессор устраивается за столом. Ему, наверное, не слишком хочется вспоминать свои давние неприятности, и в другое время я бы не стала беспокоить его, но нужда у меня сейчас крайняя.

— Что именно вы хотите знать?

— Просто расскажите о Климковском все, что вам известно.

— Я был тогда молод — знаете, шестидесятые годы, «оттепель»... Мы верили, что страшные времена уже позади. Конечно, все знали, кем в свое время был Климковский, да он этого и не скрывал, гордился даже. Потом «оттепель» закончилась, но мы-то думали, все в прошлом, ну, бегает по институту кретин, собирает окурки, чтобы знать, кто какие сигареты курит. Ну, орет, что шариковые ручки — диверсия Запада, но у нас постоянно против чего-то боролись — когда-то и елку наряжать считалось признаком классового врага, а потом — то узкие штаны стилягам дружинники резали да брили им головы наголо в опорных Пунктах, — но и это прошло... Мы, молодые, смеялись над Климковским, считали его обломком позорного прошлого. А напрасно... я на своей шкуре ощутил, насколько напрасно.

Я тогда заведовал одной из лабораторий. Только-только защитил кандидатскую, разрабатывал новые технологии плавки металла. Руководил институтом профессор Евсеев — ученый с мировым именем, очень интеллигентный, настоящий — я до сих пор горжусь, что имел счастье учиться у него... Профессор советовал мне избегать Климковского, но я думал, что это в нем сидит страх, оставшийся с тридцатых. Я уже потом понял, что это не страх, а опыт и мудрость, он лучше моего понимал, что происходит. Я не послушал своего учителя, за что и поплатился впоследствии. Вот такие дела, ребята.

В середине семидесятых мы начали сотрудничать с несколькими научно-техническими институтами Польши и Демократической Германии. Климковский пеной исходил, орал, что это провокация, что немцам нельзя показывать результаты наших исследований. Чего он только не делал, всего и не упомнишь. Мы привыкли к его выходкам, поэтому не обращали внимания. А потом в Варшаве я познакомился с немецким ученым Клаусом Вернером. Мы были ровесниками, разрабатывали одну тему, наши интересы совпадали, и скоро научные споры уступили место дружеским беседам. Я неплохо знаю немецкий, так что языкового барьера не существовало изначально. Клаус был всесторонне образован, и от него я узнал о некоторых культурных аспектах, которые у нас были под запретом. Я написал ему несколько писем, он ответил. Я хотел, чтобы Клаус приехал в наш институт, рассказал о нем профессору Евсееву, ему эта идея показалась интересной — сотрудничество с немецкими коллегами могло быть полезным для науки. И надо же было такому случиться, что я сообщил о нашей переписке коллеге на работе, а разговор подслушала Ольга Андреевна Глинковская. Она всегда подслушивала, да... А через несколько дней ко мне пришел сам Глинковский — принялся говорить, что я веду себя легкомысленно и могу попасть в неприятности, если немедленно не прекращу клеветать на советский строй и выдавать врагу стратегические секреты. Слово за слово, и сцепились мы с ним намертво, я доказывал ему, что во всем мире люди живут совсем не так, как у нас — и дефициты припомнил, и диссидентов... В общем, ссора вышла громкая и некрасивая. И так уж совпало, что через неделю в газетах была статья об одном поэте, который, дескать, предал страну и уехал на Запад. Климковский составил осуждающее письмо от имени коллектива нашего института и носил его по лабораториям, а сотрудники подписывали. Я же не стал. Снова вспыхнула ссора, и я прямо спросил его, отчего же, раз все так радужно, человек решился уехать? Может, не стоит закрывать глаза на проблемы и прикрываться лозунгами?

В общем, на следующий день меня вызвали в КГБ. В институт я больше не вернулся, четыре года провел в Казахстане, в крохотном городке преподавал физику в школе. Мне показали несколько отчетов Климковского — о моем подозрительном поведении, о курении американских сигарет, о восхвалении западного образа жизни, да много чего там было, и хуже всего — мелочи, на которые ни один нормальный человек и внимания не обратит, оказались тщательно задокументированы и все вместе стали гвоздями в мой гроб — на фоне моего отказа подписать то злополучное письмо и переписки с Клаусом. Письма Клауса изъяли, искали намеки на шпионаж, но не нашли.