Интересующий нас П.С. Попов вошел в круг Булгакова во второй половине 1920-х годов, о чем единодушно твердят многие мемуаристы. Он быстро завоевал статус близкого человека, добровольно и, заметим, весьма энергично взявши на себя никем не тронутую ношу верного летописца-биографа. Сошлись, таким образом, как раз накануне начала работы над «романом о чёрте». О степени же близости свидетельствует уже имя Патя, каковым неизменно пользовались в обиходе дома Булгакова. Можно судить также и по интенсивности переписки, когда они разделялись известным расстоянием в физическом пространстве (архивный фонд Булгакова в Рукописном отделе РГБ хранит три десятка посланий Пати), и по интимности дружеских жестов, когда таковое расстояние устремлялось к нулю, по ритуалу их шутейного соревнования, кто кого опередит при прощальном рукопожатии и… чмокнет в ручку, о чем упоминает Мариэтта Чудакова в известном «Жизнеописании» 8. Она же специально подчеркивает роль П.С. Попова и отмечает, что его письма «нередко играли провоцирующую роль, на которую адресат охотно откликался, подробно, по пунктам, отвечая на вопросы» 9. Ясно также, что непосредственное (письменно не зафиксированное) общение надо полагать тогда еще более плодотворным, то бишь провоцирующим. Информация из уст
vis-á-vis не просто циркулировала в их тесном дружеском кругу, но и с неизбежностью трансформировалась в ткань рождавшихся тогда булгаковских образов. Ибо таков был сам Булгаков – неустанный коллекционер или, лучше (пусть и грубо) сказать, мощный пылесос, не упускающей ни одной мало-мальски приметной пылинки в культурной атмосфере тогдашней Москвы. Остается добавить, что среди знакомых Булгакова, преимущественно журналистов, литераторов и театралов, П.С. Попов занимал исключительное место как признанный знаток дел в сферах научных и философских.
В сторону как раз философского берега, в сторону А.Ф. Лосева конструкция моста прокладывается не менее уверенно. Начать можно, пожалуй, с 1916 года, когда оба они, недавние товарищи по университету, дебютировали первыми своими достаточно крупными работами под одной обложкой «Юбилейного сборника проф. Г.И. Челпанову от участников его семинариев в Киеве и Москве». Статья А.Ф. Лосева называлась «Эрос у Платона», П.С. Попова интересовал «Бергсон и его критики». После «переворота» и гражданской войны их последующие встречи не могли не произойти там, где еще было много начинаний и где теплились надежды интеллигенции дореволюционной закваски, – в ГАХНе, сначала Российской, затем Государственной академии художественных наук. По крайней мере, с 1926 по 1930 год (летом 1930-го академия была окончательно разгромлена) они самым тесным образом работали над созданием первого тома «Энциклопедии художественных наук». Тогда П.С. Попов заведовал Терминологическим кабинетом, а А.Ф. Лосев активно обеспечивал сие маленькое учреждение словарными статьями. Конечно, даже если в записной книжке заведующего кабинетом возле записи «Лосев» значится великое множество пунктов «словника» 10, даже если в бумагах Попова почти семьдесят лет пролежали две готовые статьи 11 Лосева («Игра» и «Единство» – только недавно они были опубликованы в четвертом томе лосевского собрания сочинений), конечно, это еще мало свидетельствует о степени близости коллег по работе. Однако для нас важна здесь уже сама возможность с уверенностью утверждать, что в период активного сближения Пати с Булгаковым в круг хороших знакомых первого – точно – входил Лосев 12.
В цепочке наших доказательств можно было бы остановиться уже на данном месте, констатируя искомое: да, Патя Попов вполне мог сообщить своему задушевному собеседнику, живописуя типы и лики из ГАХНа, что один из его коллег (о, это весьма активный ученый; что ни год, он выпускает – «изданием автора» – по несколько книжек весьма любопытного, если не сказать гениального, содержания!) вдруг стал носить черную шапочку несколько странной формы… Мог сообщить, что-то присовокупив в предположение на сей счет, и благополучно перейти на другие темы, забыв о проходной, может быть, реплике своей. А для случая Михаила Афанасьевича, надо с нажимом подчеркнуть, особой внешней реакции ждать и не приходится: он никогда ни с кем не делился замыслами, планами, не впускал соглядатаев в свою творческую кухню. Потому тот же П.С. Попов, к примеру, узнал о появлении в романе мастера и Маргариты лишь после смерти автора. Прочитав машинопись в декабре 1940 года, он сознавался в письме Е.С. Булгаковой: «Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей композиции. <…> И я думал по новому заглавию, что Мастер и Маргарита обозначают Воланда и его подругу» 13. Еще одна особенность Булгакова-писателя требует упоминания, она нам, жаждущим каких-то доказательств, ставит жесткие и даже скорее жесточайшие рамки. Его рукописи поразительно пустынны для литературоведа, в них практически нет следов поиска слов и набросков сюжета, нет симптомов типичной писательской муки творчества. На бумагу он изливал готовое. Аллюзии же, ассоциации, подоплеки и символы достались исследователям, чьи поприща, таким образом, никогда не будут скончаемы. В академически-сдержанной форме о том же сказала в свое время М.О. Чудакова, первой обследовав творческие рукописи М.А. Булгакова и настоятельно советуя своим коллегам-исследователям «не возлагать больших надежд на письма, дневники и мемуары современников» 14. Булгаковский внутренний мир был трудносообщим и в устной форме (беседы в кругу близких) и в письменной (черновики и эпистолярий). Все это приходится говорить, чтобы в какой-то мере оправдать наши «ухищрения» вокруг шапочки мастера. Не следует ждать милости от природы и надеяться, что где-то в бумагах Булгакова, на полях среди виньеток, силуэтов и профилей (это у Пушкина так, это пушкинистам раздолье!) отыщутся машинально вписанные инициалы имярек, что в дневниковых записях П.С. Попова будет выложено на блюдечке: «Вчера рассказал о шапочке, М.А. очень взволновался». Приходится расстаться с воображаемым литературоведением и довольствоваться скупыми методами литературоведения реального.
Однако вернемся к мосту. Дело в том, что с лета 1995 года об отношениях А.Ф. Лосева и П.С. Попова стало известно много больше, чем просто как о пересечении по профессиональным интересам. Стало доступно многотомное следственное дело № 100256 из Центрального архива ФСБ РФ, посвященное так называемому православно-монархическому центру, в котором А.Ф. Лосеву отводилась роль идейного лидера. Также обнаружились (не чудо ли? но рукописи, как точно сформулировано одним из героев романа Булгакова, не горят) обширные материалы из архива самого А.Ф. Лосева, совокупно изъятые при аресте 18 апреля 1930 года и считавшиеся безвозвратной потерей. Рукописи действительно не горят: если бы эти бумаги не попали в заточение (вышло – для сохранения) на Лубянку, они бы, скорее всего, погибли летом 1941 года, когда фашистская авиабомба с роковой и слепой неизбежностью выбрала лосевское жилище на Воздвиженке… Новообретенные документы еще тщательно изучаются, подлежат публикации и публикуются, и на это направлены усилия некоторых членов