Да, это была свадьба на удивленье, на зависть, на восхваление, это был ликующий праздник Сафии и Кахыма!.. Упивалось торжеством надменное сердце Бурангула, и часто морщился от досады Ильмурза, все же утешаясь втайне: «На мой калым пируют!..»
По приглашению начальника кантона на большую свадьбу приехал с дистанции Буранбай и сразу стал душою праздника, да так и раньше всегда случалось на свадьбах и сабантуях — он и поэт, он и певец, он и музыкант, он и молодец из молодцов, не одна оренбургская молодуха бросала на него жгучие взгляды.
Ильмурза, сидевший на паласе среди аксакалов, попросил прославленного сэсэна:
— Братец, порадуй нас, стариков, песней.
— Почту за честь, — поклонился Буранбай и завел сильным бархатистым голосом:
Ходил по белу свету, Нашел красавицу невесту Другу джигиту Кахыму, На его свадьбе гуляю И славлю милость Аллаха. Парни ответили ему дружным могучим припевом:
Хай-хай, на зеленом лугу, Хай-хай-хай, при честном народе Батыров проверим силу И резвость коней. Хай-хай-хай, играем свадьбу, Хай-хай-хай, с плясками, с припевками. Пусть Кахым и Сафия насладятся счастьем. Едва они закончили, Буранбай заиграл на курае известную всем «Песнь о кумысе», и джигиты грянули:
У стола четыре ножки, На столе четыре чашки, Чашки расписные. Знают, ли, видят ли, слышат ли все, Как мы гуляем, как веселимся! Выпей-ка шипучего ледяного кумыса, Остуди пламень своего сердца. И верно, едва песня и игривый мотив кончились, гости потянулись к бурдюкам, бочонкам, бутылям с живительным, кровь будоражащим напитком, а горло промочили, жажду утолили и опустили пять пальцев в миски с жирным, сочным бишбармаком. И опять началось пиршество! Служки сбились с ног, поднося и поднося миски, деревянные чашки с очередными, еще более горячими и более вкусными яствами.
Начальник кантона Бурангул захотел, чтобы Оренбург ахнул от такого изобилия кушаний и напитков.
Ильмурза раскачивал бороденку: «Моим мясом потчует гостей!»
Сумерки опустились на реку, на берега, но свадьба-сабантуй гуляла, плясала, горланила песни, теперь уже и озорные, то умилялась безутешным жалобам курая, то смеялась до упаду от разухабистых мотивов. Вспыхнули высокие костры, рыже-багровые языки взрезали тьму, метались от проносящихся в стремительной пляске джигитов.
Но Кахым и Сафия не принимали участия в свадебном веселье, — их увели в войлочную юрту, стоявшую у обрыва, и оставили там как бы в заточении, но сладостном, жарком, а сторожа отгоняли любопытных.
Уже полночь отзвонили на колокольнях городских церквей, родители молодоженов, солидные родичи и гости уехали домой отсыпаться после гульбы и обжорства, а у костров еще сидели молодые и наслаждались песнями сэсэнов — и печальными, и безмятежными.
Но кто бродит по берегу, у самой кромки воды с заплаканным лицом? Танзиля… Свершилось таинство свадьбы, и Кахым окончательно и бесповоротно ушел от нее. Вскоре он уедет в Петербург, и жизнь его станет бесконечно далекой от аула, от стареющей Танзили. В просветах клочковатых облаков показалась луна, такая же одинокая, как Танзиля.
Внезапно она услышала приглушенные голоса, остановилась, притаилась.
— Я так истосковалась по тебе, — сдерживая рвущиеся рыдания, призналась женщина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— У тебя ведь муж дома! — напомнил джигит, и голос его показался Танзиле знакомым.
— Тебя люблю.
— Зачем тебе чужой мужчина?
— Моя жизнь в тебе, Буранбаюшка! — выдохнула тоску женщина.
«Да это же Фатима с Буранбаем! — зажав рот, чтоб не вскрикнуть, сказала себе Танзиля. — Ах, потаскуха! А если Кахарман узнает?.. При таком-то муже зариться на есаула! И греха не боится. А ведь сама первая сплетничает о блудливых молодушках! Ах, лицемерка!»
— Не боишься, что муженек пошлет работников тебя искать?
— А тебе-то кого бояться? Ты свободный джигит!
— И ты не боишься?
— А мне хоть одна ночь, да моя! — развязно рассмеялась Фатима. — Иди ближе, обними крепче, как в ту встречу! Или на дистанции разучился?..
На цыпочках Танзиля отошла в кустарник, затем побежала, увязая в песке, споткнулась, упала и забилась в смертном отчаянии: «Бойкая чужого джигита приворожила, соблазнила, а я своего родича-кайнеша не удержала!.. Так и останусь бобылкой на всю жизнь! О-о-о…».
Отгремела-отшумела, отзвенела, отплясала большая свадьба, и пришел срок отъезда Сафии в дом мужа. Подружки новобрачной опять начали плести сети, чтобы подловить молодожена, — сперва уговаривали, умасливали остаться еще на недельку, но наткнувшись на твердый отказ, схитрили: припрятали приданое Сафии.
И дразнили Кахыма:
— Не послушался — проучим!
— Это как же?
— Увози молодую жену без приданого, налегке.
— А где же приданое?
— Найди!
— Вот и найду! — Кахым пошел кружить по чуланам, клетям, сараям, а девушки шли следом и хихикали:
— Ищи, ищи ветра в поле, джигит!
Но джигит вдруг ударил себя по лбу:
— Догадался!
Девушки тревожно переглянулись.
— А мы перепрячем! — подзудили они Кахыма.
— И в другом тайнике найду, мне помогут.
И верно, помогли!.. Старшие снохи за щедрое вознаграждение, как и велит обычай, подмигнули, кивнули на дальний амбар. Девушки завизжали от негодования, бросились с попреками и тумаками и на Кахыма, и на снох, но молодухи одолели, вручили молодому ключи:
— Пользуйся, зятек, нашей добротою!
— И сам не скупись, зятек!
Кахым не торговался, одарил рублями и снох, и подружек жены, велел работникам погрузить узлы, сундуки, ящики с посудой на арбу.
Девушки размякли от вознаграждения и завели переливчатыми голосами прощальную:
Пояс шелковый, золотом шитый, Бешмет алый, бархатный. В доме мужа твоя жизнь Пусть проходит беспечально! Бесчисленны стада в предгорьях Урала Старшины Ильмурза-бая. Приедем к тебе, Сафия, в гости, Пусть сварит свекровь медовуху. Когда тройка, звеня бубенцами, подкатила к крыльцу, вышла Сафия — и бешмет на ней был алый, бархатный, и пояс шелковый, золотом вышитый, и браслеты, и ожерелье, и подвески в косе из червонного золота, но глаза у молодой заплаканные — горько покидать родительский дом навсегда. С трудом удерживаясь, чтобы не разрыдаться, поклонилась она на все четыре стороны и, то и дело запинаясь, произнесла:
— Дорогие мои отец и мать, дорогие родственники, дорогие друзья, дорогие подружки детства и юности, прощайте! Спасибо за любовь, за заботу, за ласку. Прощайте!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
В ответ заплакали женщины, свахи, подружки, иные — по обычаю, играя, другие — от души:
— Родимый дом покидаешь!
— Будь счастливой в доме мужа, милая!
— Живи богато, Сафия, со стадами, с табунами!
— И пусть богатство само плывет тебе в руки!
— Живи с мужем в добром согласии!
Сафия спустилась с крыльца, и четыре девушки подняли, растянули над ее склоненной головою кашемировый платок и хором, чеканно, заученно пожелали: