Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

— Ты можешь доставить пулемет?

— Сегодня привезу, — твердо сказал Трофим. — И винтовок, и патронов достану… Только сам я на Маячный не пойду.

— Ладно, — согласился боцман. — Значит, с полсотни их будет, говоришь? Простимся под вечер, и дашь нам по дружбе, Трофимушка, малость еще винца.

Пулемет, три ленты к нему, ящик патронов и пять винтовок засветло откуда-то из плавней привез Трофим. Неведомый, свой человек, кланялся через бакенщика матросам, сожалел, что важными делами занят, — не может участвовать в добром деле и душевно желал удачи.

Выпили матросы по чарке старого, на редкий праздник сбереженного вина, оружие внимательно осмотрели и синими сумерками двинулись в путь.

Первого часового боцман Иванихин снял сам. Снял он его неслышно и быстро — даже упасть не позволил, на руки подхватил. Тогда убедились матросы, какое это верное дело в налете — пластунское искусство, — трава перед боцманом не шелохнулась, и камень не хрустнул, и чуткий песок не прошуршал, пока не сверкнула сталь.

Был он по-домашнему деловит и все приказы отдавал без слова, одним движением приподнятой руки. В минуту, когда по палаткам, по рыбачьему домику, по катеру из-за могил, от виселицы, грянул пулемет, матросы поднялись и пошли в атаку. Было у них только пять винтовок. Шел Гончаренко в рукопашную с обломком серпа, стиснутым в руке. Сгоряча он первым очутился у крылечка, с прыжка, одним ударом повалил офицера, поднял его, словно полено, и грохнул черепом о крыльцо. Маленький ефрейтор три раза выстрелил в Гончаренко. Руку и плечо прострелил. Но теперь у матроса был кортик, и с этим, с маленьким, да еще подбитым, недолгая была возня…

Тогда кто-то из них крикнул испуганно:

— Он опять поднялся… мертвый моряк!

И все они рванулись на берег, к длинным сходням, перекинутым на палубу катера. Здесь их и накрыл пулемет. С полдесятка солдат бросились к боту, но там, на баке, уже стоял здоровенный детина с багром в руках.

— Молодчина, дружище! — крикнул ему боцман. — Прямо по башкам молоти!..

Катер сорвался с якоря и поплыл по течению, к морю. Утром его заметили матросы на последнем, дальнем, перекате. Видно, крепко, всем днищем, засел он в илистую гряду.

Четыре гитлеровца остались на острове в живых. Они сидели в зарослях дрока, за развалинами маяка. На них случайно натолкнулся Селиванов. Он сразу залег, готовясь открыть огонь, но те поспешно встали и подняли руки. Он привел их к домику и усадил на землю, у крыльца.

— Шабаш, ребята! — скомандовал боцман. Он думал было, что баталия повторится, и уже набивал патронами карманы. Однако Селиванов сказал, что это — последние, — он исходил весь остров вдоль и поперек.

— Жаль, нету с нами Трофима, — заметил Иванихин шутливо. — Тут бы он разобрался в чудесах. Страху вчера такого нагнал, понимаете… Сказано, темный человек…

Но задумчивый Гончаренко, весь опутанный бинтами, сказал:

— Они кричали… Я это слышал… Они кричали: «Мертвый моряк… он опять поднялся…» Да, так они кричали. Я по-немецки разбираюсь. Я в Гамбурге двадцать три раза бывал.

Боцман поморщился. Нахмурил брови.

— Ну, что это за чертовщина опять? А ну-ка приведи одного пленного…

Пленный робко остановился на пороге, и хотя Гончаренко не был знатоком немецкого языка, пленный сразу понял вопрос.

— О, да!.. — забормотал он испуганно. — О, это действительно… Невероятно!

Боцман потрогал веки, незаметно ущипнул себя за руку, оглянулся и сказал решительно:

— Уйдем отсюда. Не все еще понимает слабая человеческая голова. Что же ты задумался, Юрко? К вину не прикоснулся? А я любовался, как ты «работал» на боте. С размаху, багром их по башкам! Бот наш теперь, братцы… Наш! Вон как махнем мы через море, курс — Севастополь… Так держать!

Но Юрко сказал, что на боте он не был. И никто из матросов даже ног не замочил, не то, чтобы по пояс к боту брести.

Озадаченный боцман молча смотрел на пленного. Тот старался держаться спокойно: светлые брови его часто вздрагивали, капельки пота покрывали запыленные щеки и нос. Сначала боцману показалось: пленный корчит гримасу. Тот глупо вытаращил глаза и разинул рот, показывая щербатые зубы. Уже потянулся было Иванихин к увесистой дубинке под столом, но пленный визгливо вскрикнул и отшатнулся, словно ветром смело его с крыльца.

Иванихин медленно обернулся к окошку. Не просто бледным — зеленым стало его лицо. Он сжался в комок, встал и попятился к печи. Вдоль берега, от бота, неторопливо шел капитан.

Был он только в тельняшке и трусах, с пятнисто-красной повязкой на голове. Шел он неторопливо, опираясь на палку, время от времени поглядывая на реку.

И притихли матросы, увидев своего капитана. И стали рядом с боцманом, неотрывно глядя через широко открытую дверь. А он не торопился. На светлом крылечке сначала легла крутая, резко очерченная его тень.

— Не верю, — проговорил боцман глухо. — Это уж, братцы, выше моих сил…

Ступени крылечка заскрипели — в горницу вошел капитан. Он вошел уверенной, твердой походкой, голову выше вскинул и глаза его засияли.

— Боцман!.. Ястребята мои!..

Но боцман отодвинулся еще дальше в угол, глаза его посоловели, и жесткие усы встали торчком.

— Откуда ты явился, бессмертный? — спросил он строго, голосом торжественным и напевным, будто с амвона читал.

Капитан ничего не ответил. Он подошел ближе, сел к столу, взял кружку с вином, жадно отпил половину.

— Да ведь был ты убиен и повешен, — еще торжественнее пробасил боцман.

Теперь капитан закачался от хохота.

— Ну, настоящий псаломщик!.. Да выкинь ты бредни пустые, старина… Они повесили Максименко. Они подумали — он в них стрелял. Видел я, как измывается над прахом Степана этот рыжий, выждал минуту — и задушил, и в мертвые руки Максименко отдал, для страху. То-то был тут переполох!

— А как же тебя не нашли? — удивленно прошептал боцман. — Они весь берег обшарили, каждый камень и куст…

— Я в боте прятался. Бот все время стоял пустой.

Такого грохота опрокинутых табуреток, такого ликующего крика, такого веселья не видывал маленький рыбачий дом. Матросы рванулись к своему капитану, в первые минуты ничего не мог он понять — его душили в объятиях, гладили руки, плечи, лицо, Селиванов целовал распутавшийся край бинта, а боцман упал головой на стол, и плечи его затряслись от рыданий, как от приступа кашля.

Вечером бот уходил в море. Широко и плавно несся в синем просторе Дунай — могучая, родная, заветная река. Медленно плыли сказочные берега ее… И сказочной казалась матросам жизнь — бессмертная, чудесная для отважных.

Северянка

Мы покинули порт в начале августа, в синие сумерки, легко спустившиеся над взморьем, и мне запомнился тот прощальный вечер — сияние города, смутные отблески портовых фонарей; ветер, доносящий степную, сладкую горечь полыни, и удивительный звездопад… Астрономы называют это явление звездным дождем. С моря оно выглядит особенно грандиозно. Десятки медленных молний движутся в небе, срываются серебряными шарами, то круглые, то хвостатые, словно диковинные огненные рыбы, плывут и барахтаются в дымчатой глубине. Отраженный свет метеоров зажигает глубины ручьистым огнем, и уже невозможно различить морского простора — нет моря, нет зыбкой волны, — в небе, в бесшумном рою светил и мерцаний плывет наш волшебный корабль.

Ночную вахту нес штурман Чапичев. С первого взгляда он многим казался нелюдимым, этот молчаливый человек, коренастый, плечистый, с угловатой походкой. Он носил бакенбарды и короткую бороду, что придавало его облику несколько старомодный оттенок. Внимательные глаза пристально смотрели из-под низко надвинутого козырька фуражки, собеседнику могло показаться, что штурман изучает его недоверчиво и недружелюбно. Тем более неожиданной была его улыбка, так преображающая хмурое лицо, — открытая и удивленная, — она словно освещала в нем то, что он старательно скрывал: его спокойную доброту.

Я познакомился с Чапичевым год назад и еще тогда заметил: матросы любили его, пожалуй, больше, чем других штурманов, хотя он избегал малейшего предпочтения перед другими. В отношении матросов к нему была не выраженная ни жестом, ни словом; по-мужски сдержанная теплота.

За год плавания на «Гагаре» я знал о Чапичеве не больше, чем в первый день. Матросы считали его домоседом, конечно, корабельным, а не береговым. Даже теперь, когда судно покидало Одессу на год, может быть, на два года, он оставался в своей каюте или охотно нес вахту за других, говоря, что в Одессе у него нет родных, а бродить по городу надоело.

Днем и ночью на палубе, на мостике, у парадного трапа звучали его шаги. О его приближении легко было узнать по громкому звуку шагов и резкому стуку кованой палки. Он никогда не расставался со своей «палицей», купленной где-то на пирейском базаре. В нее была искусно вделана зажигалка и футляр для трубочного табака. Но не в этом причина, по которой за Чапичевым укрепилась кличка «Регулировщик». Он не мог без палки ходить на тяжелом жестком протезе, стеснявшем движения, особенно в шторм, на шатких палубах и трапах, словно ускользающих из-под ног.