Как отнеслась к Шиллеру Шарлотта? Есть полное основание думать, что он не произвел на нее большого впечатления, так как она в то время находилась еще под впечатлением несчастной любви к одному молодому человеку, за которого выйти замуж ей нельзя было вследствие неблагоприятных условий. Это была тихая, милая девушка, вполне, вероятно, походившая на портрет, нарисованный впоследствии ее старшей сестрой: «У нее была прелестная фигура и приятное лицо. Душевная доброта оживляла ее черты, а в глазах светились правда и невинность. Натура ее, восприимчивая ко всему прекрасному и благородному как в жизни, так и в искусстве, дышала гармонией. Она умела отлично рисовать И глубоко понимала природу. При более счастливых условиях она могла бы развить свой талант; свои возвышенные чувства она изливала в стихотворениях, из которых одно, написанное под влиянием нежной страсти, не лишено грации».
Шиллер не навязывался девушке, в которой не мог не заметить некоторой меланхолии по поводу невозвратного прошлого, но все-таки встречался с ней в доме общей знакомой, а это повело к тому, что между молодыми людьми завязалась дружба.
Опасна дружба между цветущим юношей и переживающей свою первую весну девушкой. Когда Шарлотте пришлось уехать из Веймара, она дала ему альбом, чтобы он вписал в него стихи, и просила приехать к ним летом в Рудольштадт. А через некоторое время, отвечая на письмо своего нового друга, она писала ему простые, но трогательные слова: «Надежда видеть вас облегчает мне разлуку; приезжайте скорее, будьте здоровы и думайте обо мне. Я бы желала, чтобы это случалось чаще».
Нечего говорить, что Шиллер исполнил свое обещание и приехал в Рудольштадт, где и поселился недалеко от дома любимой девушки. Сколько светлых минут пережил в эти дни горемыка Шиллер, для которого наконец открывалась первая пристань любви после долгих томительных блужданий по взбаламученному морю страсти или напрасной погони за призраком счастья! Он виделся с сестрами обыкновенно по вечерам, когда вместе с живительной прохладой в душу прокрадывалось невольное сознание того, что жизнь создана для тишины и спокойствия, как и этот Рудольштадт с его горами, речкой и деревьями. «Когда мы, – рассказывает Каролина, – видели его, приближавшегося к нам, освещенного вечерней зарей, перед нами раскрывалась как бы светлая идеальная жизнь. Разговор Шиллера был серьезен, полон ума, в нем отражалась вся его открытая, чистая душа; слушая его, казалось, что ходишь между небесными звездами и земными цветами. Мы воображали себя счастливыми существами, отрешившимися от всех земных уз и в свободной эфирной стихии наслаждающимися полнейшим блаженством».
Шиллер читал вместе с сестрами греческих поэтов, и Каролина об этом пишет: «Шиллер читал нам вечером „Одиссею“, и нам казалось, что около нас журчал новый жизненный источник». Сестры просили его перевести любимые места на немецкий язык, и Шиллер исполнил их просьбу, начав с Еврипида, родственного ему по поэтической восторженности. Следствием этого явилась его «Ифигения в Авлиде». В доме же сестер Ленгефельд Шиллер впервые познакомился с Гёте, что считается одним из крупных исторических моментов в истории литературы. Словом, время, проведенное по соседству с будущей женой, было для Шиллера лучшими днями в жизни.
К сожалению, была минута, когда казалось, что судьба, преследовавшая Шиллера в течение всей жизни, совершит свое разрушительное дело и здесь: поэт влюбился в старшую сестру – Каролину. Каролина во многих отношениях превосходила Лотту. Обладая пылким темпераментом, она одной стороной характера приближалась к «титаниде» – Шарлотте Кальб, которую напоминала гениальностью натуры и страстью к беспрерывной лихорадочной деятельности. Любовь поэта вообще все время носила двойственный характер, так как Шиллер не отделял одной сестры от другой, выражая им обеим свои чувства в одинаковой форме. Вот, например, его письмо от 10 сентября 1789 года: «О, моя дорогая Каролина! Моя дорогая Лотта! Все изменилось вокруг меня с тех пор, как образ ваш сопровождает каждый шаг моей жизни. Как ореол, сияет ваша любовь надо мной. Каким чудным благоуханием наполнила она для меня всю природу! Никогда еще мысль моя не была так смела и свободна, как теперь, потому что моя душа приобрела сокровище и я не опасаюсь утратить его. Я теперь знаю, где мне отыскать верный путь… Душа моя занята будущностью: наша жизнь началась, я пишу и чувствую, что вы со мной в комнате; ты, Каролина, сидишь за фортепиано, Лотта работает подле тебя, а в зеркале, висящем напротив меня, я вижу вас обеих. Я кладу перо, чтобы увериться по биению вашего сердца, что вы подле меня и ничто не может разлучить нас. Я просыпаюсь с сознанием, что вы здесь, и засыпаю с сознанием, что увижу вас завтра. За блаженством Последует надежда на новое блаженство, за надеждой – осуществление, и таким образом промчится наша золотая жизнь».
Удивительно, что Лотта не ревновала, до того были чисты отношения сестер к Шиллеру, и если ее что-либо мучило, то это мысль, что Каролина была бы лучше для него. Шиллер писал ей по этому поводу: «Если ты боишься, что перестанешь быть для меня тем, что ты теперь, то это равносильно тому, если бы ты перестала меня любить. Твоя любовь составляет для меня все. Величайшее счастье нашей любви заключается в ней самой; поэтому я для вас никогда не утрачу значения, как не утратите вы его в моих глазах. В нашей любви нет ни боязни, ни недоверия; я радовался, живя между вами обеими, я верил, что моя привязанность к одной не уменьшит ко мне привязанности другой. Моей душе светло и покойно между вами; ее, полную любви, привлекает один и тот же луч, одна и та же звезда. Каролина мне ближе но возрасту и родственна мне по чувствам и мыслям, но я ни в коем случае не желал бы, чтобы ты была другой. Чем Каролина превосходит тебя, тем я вознагражу тебя; твоя душа развернется под влиянием моей любви, и ты сделаешься моим созданием!» Ко всему этому нужно только прибавить, что дело кончилось благополучно не столько благодаря Шиллеру, сколько благодаря Каролине, которая сама уступила после борьбы сестре, отказавшись от надежд на любимого идеалиста и выйдя замуж за нелюбимого человека. Она понимала, что сестра ее будет лучшей женой для Шиллера, натура которого требовала тихой созерцательности и меланхолии, и принесла себя в жертву.
Наконец между молодыми людьми произошло объяснение. Каролина рассказывает об этом: «Объяснение последовало в момент желания облегчить сердце, навеянного каким-то добрым гением. Моя сестра призналась ему в любви и обещала ему руку. Мы надеялись, что добрая мать, спокойствие которой было для нас свято, будет не против этого предложения, хотя внешняя обстановка и возбудит в ней раздумье. Но, чтобы не вводить ее в бесполезные заботы, мы решили держать дело в тайне до тех пор, пока Шиллеру не будет назначено хотя бы маленькое содержание, которым бы он мог упрочить свою жизнь в Йене». Для полного уразумения этих слов надо принять во внимание, что мать была против брака Лотты с Шиллером, у которого не было никаких средств к существованию, так как за свою профессуру в университете он не получал ничего. Счастье улыбнулось поэту: ему назначили жалованье в… 200 талеров. Это была ничтожная сумма, но она все-таки представляла нечто, и бездомный поэт, скитавшийся долгие годы на чужбине, мог наконец обзавестись собственным углом. 20 февраля 1790 года Шиллер обвенчался с Лоттой.
Для великого поэта кончилась пора тревог и скитаний. Шарлотта вся отдалась мужу. Шиллер всегда чувствовал потребность иметь около себя человека, который сколько-нибудь был бы чуток к его идеям, и таким именно человеком оказалась его жена. Она подслушивала его малейшие желания и водворила в его душе то спокойствие и равновесие, которые были так необходимы для будущей великой поры поэтического расцвета. Когда он заболел грудью – болезнь эта, как известно, свела его в могилу, – она не отходила от него ни на шаг, стараясь поддерживать в нем душевную бодрость, а когда он умер, отдалась всем существом воспитанию детей. Она умерла в 1826 году, через 21 год после смерти мужа, в объятиях любимых детей, благословляемая родиной, которая ей, ее благодетельному влиянию приписала большую часть произведений, созданных великим поэтом.
Генрих Гейне
Если кому-либо из величайших поэтов мира можно было перед смертью воскликнуть словами Фамусова: «Моя судьба ли не плачевна!» – то это, конечно, Генриху Гейне[72]. И в самом деле, что может быть печальнее участи человека, который был пламенным патриотом и прослыл отщепенцем, ненавидящим свое отечество; который был мыслью прикован к родному краю, а телом к далекой чужбине; который был евреем, несмотря на то что он не любил еврейства; мечтал о женщинах, исполненных ума, энергии, чувства, а жил с гризеткой, подобранной на одном из парижских бульваров, никогда не читавшей его произведений и считавшей своим идеалом жизнь одалиски, лишенной труда, забот и дум о будущем?