… Что он был весьма способен ради пользы, даже фантазии или каприза (хотя бы безрассудного каприза) того, кого он раз и навсегда назвал своим другом, еще раз смело скомпрометировать себя, как он сделал это некогда, нося мундир.
В данное время я удостоверился только, что он был человеком, покрытым грязью с ног до головы и залитым кровью, хотя он получил только царапины; правда, этих царапин было много. Сначала я было не узнал его. Он узнал меня с первого взгляда. Несомненно, память у него была лучше моей. Несомненно также, что столкновение автомобилей соединило нас (немного грубо) в самой середине Отейля, в двух шагах от аллеи Катлейяс, а весь Париж знает кое-что о моих сношениях с аллей Катлейяс.
Поступайте хорошо, будьте порядочным человеком, свет об этом будет мало беспокоиться. Поступайте дурно, будьте гнусны или, хуже, смешны, – люди будут говорить о вас. Впрочем, я получил доказательство этого афоризма несколько минут спустя. Потому что, едва только мы успели обменяться первыми приветствиями, мой друг спросил меня самым невинным образом:
– Куда, черт побери, ехал ты по этой улице? В Пуандю-Жур? В Сюрен?
– Нет, я ехал недалеко, в аллею Катлейяс. Ты знаешь?
– А!…а… да…
Он ничего не сказал более об этом. И, сразу оборвав, заговорил о другом. Я рассказал ему о моих приключениях в Адриатическом море и на Мальте. Они его, как и следовало, немало позабавили. Потом, как человек, который не дает разговору отклоняться в сторону, он сообщил мне, что, хотя был мобилизован уже с августа месяца, три жалкие нашивки, дарованные ему Республикой, не помешали ему все-таки быть в достаточной степени persona grata у важных птиц военно-медицинского ведомства, а потому он мог творить свою волю почти во всех госпиталях Парижа. Я порадовался этому – за него конечно: я надеялся не вступать больше никогда ни в какие препирательства с врачебной братией.
(Я не люблю докторов, потому что мало верю в медицину. Это мне не мешает время от времени любить какого-нибудь доктора. Я также не люблю собак. Это не мешало мне сильно любить одну ирландскую таксу, которая называлась Пат).
Я надеялся… Судьба редко осуществляет надежды людей, но мы забываем об этой истине при каждом случае, который нам представляется. Утверждают, что опытность – товар непригодный для других, я вполне разделяю это мнение. И я думаю также, что она не всегда пригодна для нас самих.
Когда мой доктор заявил, как бы с сожалением, что аллея Катлейяс не совсем незнакома ему, я подумал, что могу не греша ни против дружбы, ни против вежливости, расстаться с ним.
– А теперь, старина, я прошу у тебя позволения предоставить тебе катить одному до ближайшей аптеки… потому что, в конце концов, тебе не нужен брат милосердия… Я тебя покидаю, потому что было бы неприлично мне явиться в дом, куда я еду, после наступления сумерек.
– Д… да…
Он смотрел в землю, и я думаю, что если бы у него была палка, он чертил бы фигуры на песке. Впрочем… песка тут тоже не было.
В конце концов он, казалось, собрался с духом.
– Старина, я, вероятно, нескромен, но… можно ли узнать, о каком доме ты говоришь?
Я смотрел на него не без удивления: во-первых, более чем вероятно, что он знал то, о чем он спрашивал. Во-вторых, и в особенности, если он это знал, я имел право находить его очень любопытным.
Все-таки я ответил:
– Нет, старина… ты совсем не нескромен… я еду с визитом к одной парижанке… заправской парижанке… ее зовут госпожой Фламэй.
– А!..
Он все смотрел в землю. Помолчав довольно долго, он взглянул мне прямо в глаза:
– Старина… знаешь ли ты?..
И он опять замолчал и молчал так долго, что стало казаться, будто он знает гораздо меньше, чем я сам. Наконец, он решился продолжать:
– Старина, на твоем месте… ну… я повернул бы обратно и не поехал бы туда.
Теперь был мой черед поколебаться. И я колебался дольше, нежели он.
– Ты не поехал бы?
– Нет.
– И… у тебя вероятно есть причина, чтобы мне это говорить?
– Да…
– Причина, о которой ты не можешь мне сказать?
– О которой я предпочел бы тебе не говорить.
– Ты предпочитаешь?..
– Да… я не люблю, чтобы мои друзья были…
– Были?..
– Были… одурачены… или опечалены больше, чем следовало бы… тем более, что причина… какова бы ни была эта причина… того не стоит…
Честное слово, я велел моему шоферу повернуть обратно.
3. Разбор маневров
В госпитале в аллее Наполеона весь вечер только и было разговоров, что о беспримерном сражении, заданном госпожой д'Офертуар госпоже Фламэй и Определившем, благодаря победе первой над второй, любовные утехи, которые должны были придать нежную остроту тридцатидневному лечебному курсу лейтенанта Ги Гелиоса. Госпожа д'Офертуар могла действительно без всякого ущерба для своего самолюбия, пойти на назначенное свидание между пятью и семью часами, что она и сделала, потому что госпожа Фламэй, получившая серьезные повреждения, не могла прилично показаться где-нибудь до тех пор, пока следы ногтей госпожи д'Офертуар не сделались менее глубокими и менее красными на ее розовых щеках, на ее шее, ее плечах, до тех пор, пока на ее правой груди не исчезли два глубоких лиловых полукруга, отпечатки маленьких, но сильных челюстей, которые умели хорошо кусать: разукрашенная таким образом госпожа Фламэй слишком рисковала бы усилить свое поражение… кто знает, даже удвоить его…
Итак, весь этот вечер госпиталь в аллее Наполеона был объят смятением. Добровольные сиделки, – те, которым посчастливилось присутствовать при последних перипетиях боя, а также другие, в особенности другие, произвели даже то, что на военном языке называется «разбором маневров». Разбор маневров – это более или менее основательное суждение о них, произносимое полковником или генералом в кругу внимательных и почтительных офицеров. Я не думаю, что после сражения непременно происходит разбор. Но в данном случае, ввиду того, что дуэль госпожи д'Офертуар и госпожи Фламэй окончилась так, что не было необходимости во вмешательстве хирургов, то дело в общем казалось более похожим на подобие войны, чем на настоящую войну. Поэтому госпожи добровольные сиделки собрались, как водится, вокруг самой главной из них, старшей сиделки. После того, как она вкратце изложила факты в нескольких точных, притом в высшей степени неблагожелательных словах, каждая из этих сестер милосердия новой формации поспешила присоединить свою царапинку к сильному удару когтем, который только что обрушился равно на победительницу и на побежденную.
Эта старшая сиделка, госпожа де-…, почти одинаково ненавидела госпожу д'Офертуар и госпожу Фламэй, потому что, по ее мнению, обе были чересчур красивы, чересчур молоды и чересчур ценимы мужским кланом госпиталя, т. е. всеми находившимися в нем ранеными. И вот: когда она кричала: «Бей!», не было недостатка в угодливых особах, которые отвечали: «Бей насмерть!». И в этот вечер злословие особенно разыгралось: подумайте, ведь дело шло о двух самых прелестных сиделках, которых когда-либо знала улица Наполеона, и обе эти прелестные особы совершили самое «возмутительное» преступление, дойдя до рукопашной не из-за двух возбуждающих соперничество шляпок, но из-за какого-то одного мужчины, которого они обе слишком высоко оценили, и который, главное, слишком высоко оценил и ту, и другую. Никакая строгость не казалась чрезмерной по отношению к этим… лучше привести буквально данное место из проповеди, произнесенной старшей сиделкой, – к этим шлюхам; слово было сказано, подхвачено, повторено и пережевано до пресыщения.