Читать интересную книгу Анка - Василий Дюбин

— Чего тебе?

У Евгенушки задрожали губы.

— Не бойся, не задержу… На вот… — сунула ему в руку письмо и убежала.

На пороге столкнулась с Душиным. Тот взял ее за плечо, заглянул в глаза.

— Евгенушка! Вид у тебя хворый, а?

— Да… — и, краснея, добавила: — Лихорадит. Дайте хины.

Душин вернулся в комнату, вынес ей порошок.

— Мало. Еще дайте.

— Хватит. После дам. Вечером, — и подозрительно сощурил глаза.

Когда Душин ушел, Евгенушка вынесла деревянное корыто, поставила на пол, наполнила кипятком. Метнулась в комнату Душина, достала еще пять порошков хинина, разом приняла все шесть, разделась и села в корыто. Вода обхватила ее по пояс, обожгла тело. Закусив губу, откинула назад голову, простонала и смолкла…

…Дубов, прочитав письмо, разорвал его, скомкал и забросил в садик.

«Не от нее ли?» — И выждав, пока он скрылся, Душин перелез через изгородь, поднял бумажки. В совете разгладил смятые клочки, подклеил один к другому и, просмотрев письмо; спешно направился домой, подгоняемый охватившей его тревогой.

У ворот стоял Кострюков.

— Думал, ты дома… Заглянул, и… Не знаю, право… Или померещилось мне?

— А что? — дрогнувшим голосом спросил Душин.

— Да вот… Пойди погляди…

Они вошли в курень.

Уткнувшись в подушку, разбросав руки, на кровати нагишом лежала Евгенушка. В корыте багровела остывающая вода, на столе валялись обертки от порошков. Душин кинулся к аптечке и… ахнул: не хватало пяти порошков хинина.

Евгенушка заворочалась.

— Кто там? — окликнула она.

Душин отбежал к двери.

— Я!

— Сюда нельзя! Не заходите!

— Нет, нет…

Кострюков недоумевающе прошептал:

— Голову теряю… Тебе-то известно что-нибудь?

Душин передал ему письмо.

— Вот, полюбуйся…

Четвертую страницу протокола дописывала Анка, а Кострюков все еще говорил. Он обращался ко всем, но взгляд его то и дело останавливался на Дубове.

— …Почему бы нас не водить за нос, когда мы непробудным сном спим. В любовные закрутки играем, людей от себя отталкиваем. Видали, как Белгородцев и Урин бедноту заманивают под свое крылышко? Чем не организаторы!.. А мы? Да ежели так пойдет дальше, то нас не только будут обкрадывать, а и петлю затянут на шее. Белгородцев не один. И забывать этого нельзя. Всегда быть начеку, организовывать свои силы, сколачивать боевой отряд, чтобы враг наш разбивался об него, как баркас об скалу. А как мы работаем? Вот ты, Дубов. Ты как работаешь? Отвечай. Тебя должны выслушать товарищи. Ну?..

Дубов нехотя поднялся и, не поднимая глаз, сказал:

— Как позволяют силы и уменье…

— Неправда. Ты боишься рассказать о себе. Знаю я. Ты храбрый, когда чист, а нашкодишь — как мокрый петух трусишься. — Кострюков вынул письмо, положил перед Анкой и постучал по нему пальцем. — Вот эта бумажка смелей тебя, и она расскажет о твоей работе, раз ты молчишь. Пущай товарищи послушают правду о тебе и узнают, как ты обрабатываешь молодежь. Анка, читай.

Анка вздохнула, повертела в руках письмо, будто хотела куда-нибудь спрятать его, и, откашлявшись, взволнованно прочла:

— «Меня всегда тяготило, что мы не живем вместе, а только видимся. Ты этого не хотел. Тебе было нужно только, чтобы я ходила к тебе ночевать. А утром, проходя мимо окна, из которого ухмылялся Зотов, я слышала вслед очень много грубостей и пошлостей. Мне это было легко? Ты об этом думал когда-нибудь? Я много работала, читала, занимаюсь и сейчас, но ты не верил этому, тебе все мерещились мои встречи с кем-то, а они у меня только в школе, с учениками. Жестокий ты, Виталий. Очень жестокий… Я ничем не заслужила таких обид от тебя. Любила, люблю и сейчас, но в положение просящей милостыню не стану.

Еще: к моему несчастью 2-е на этот раз сошло неблагополучно. Нужно делать аборт. Заниматься в таком состоянии невозможно.

А заявление мое о вступлении в комсомол порви. Это тоже ставит меня в положение просящей милостыню. Уж больно долго маринуется оно у тебя. Или ты, может, не хотел этого?.. Странно. Ничего не понимаю.

Евгения»

— Да, — вздохнул Кострюков. — Ну, товарищ Дубов, может теперь скажешь что-нибудь? Говори, если имеешь что сказать, не задерживай. В море пора собираться.

Дубов молчал.

— Кто выскажется?.. Нет желающих? Тогда я вношу предложение: исключить Дубова из комсомола.

— Погоди, — отозвался представитель треста. — Вина, правда, большая. Гладить по голове за такие поступки нечего, но и применять крайние меры тоже нельзя.

— Вы слышали письмо, но не видели, как девушка кровью изошла, — сказал Кострюков.

— Отчего?

— Сама аборт сделала.

— Товарищ Кострюков! Она пишет, что и сейчас любит его. Дело молодое, может и сойдутся еще, помирятся. А мы — исключать… По-моему — вынести строгий выговор.

— Мало! — вскочил один из подгорных рыбаков. — Раз в работе Дубов и тухлого чебака не стоит, снять его с руководства. А то, ишь, он даже заявления теряет. Где ж ему новых членов вербовать? Снять с руководящей работы и посадить на его место Анку.

— Хорошо, согласен. Но этого все же мало, — не успокаивался Кострюков. — Я предлагаю еще: послать Дубова на четыре путины в море. Пущай он там покажет себя и вину свою искупит.

— Правильно, — поддержал представитель треста.

— Значит, примем такое решение: объявить строгий выговор, снять с руководящей работы и послать в море на четыре путины. Принимаем? Нет возражений?.. Анка, запиши. Да не забудь на первом же собрании комсомольцев рассмотреть заявление Евгенушки.

— Нет, не забуду.

Зотов схватился со скамейки, метнулся к столу:

— Погоди, Кострюков.

— Чего тебе?

— Как это так? — Зотов развел руками. — Меня в море, а Евгенушку на мое место посадили. Теперь Дубова в море, а на его место Анку сажаете. Что ж это, девки будут на берегу, а ребята в море?

— Всяк у своего места.

— Как же так? — возмущался Зотов. — Это не резон… это…

— Собрание объявляю закрытым! — сказал Кострюков и предупредил: — А ты, ежели еще раз учинишь кому обиду, без разговоров вышибем из комсомола…

На улице Зотов протянул Дубову руку:

— Давай плавник. Теперь мы одного ранжира.

— Довольно бузить! — Дубов посмотрел на него строго. — Трепло… а еще другом назывался. Зачем воду мутил? Из-за тебя глаза на лоб просятся. Сраму сколько…

— Не серчай. Давай руку.

— Я не серчаю, а говорю: не по-комсомольски поступил ты… нечестно…

— Ну, прости, ежели виноват…

— Сам очищай свою совесть… А я и без твоей руки обойдусь. Время за ум хватиться…

— Верно, Дубов! — крикнула со двора Анка. — Пора пояса подтянуть. И глядите у меня, кто распояшется, греть буду.

— А мы что? Насчет делов и толкуем, — отозвался Зотов.

— Ничего. Просто предупреждаю: рассупонишься — взгрею.

— Подтянусь, товарищ начальница, — сердито проворчал Зотов.

— Ладно. Не то за уши подтянем. А ты куда, Виталий? К Евгенке?

Дубов молча повернул в проулок. Он долго ходил вокруг куреня Евгенушки, топтался у ворот, заглядывал во двор. Потом решительно направился к двери, вошел в комнату. Увидев Дубова, Евгенушка потянула на себя одеяло и отвернулась к стене. Он несмело подошел к кровати, посмотрел на Евгенушку и тоже скосил глаза в сторону.

— На год в море посылают… На четыре путины…

Евгенушка молчала. Ее глаза не теплились лаской. Они были строгими, холодными, как осенняя зоревая изморозь. Отцвели, побурели щеки, посинели губы.

Посмотрел еще раз на нее, тихо проговорил:

— Прости.

Не дождавшись ответа, пошел к двери.

— Виталий!.. — окликнула Евгенушка.

Поманила его к себе, протянула руку…

— А теперь уходи. Жестокий ты, Виталий… Уходи… — И опять отвернулась к стене.

XX

Крепкие цепи, пять месяцев неволившие «Зуйса», были раскованы. Судно тщательно осмотрели, проверили мотор и парусные снасти. В восемь часов утра «Зуйс» пришвартовался к пристали, принял на палубу Жукова и ровно в девять отчалил.

Шли полным ходом. Выдался на редкость спокойный, безветренный день. Жуков нервно шагал по палубе, посматривал на берег. Город все еще маячил перед глазами, будто шел за ними на буксире, а порой казалось, что «Зуйс» стоит на месте или задним ходом возвращается к пристани. Вчера от Кострюкова пришло письмо, в котором сообщалось о раскрытии коптилки, и Жукову хотелось как можно скорее попасть на Косу. Он подошел к мотористу, нетерпеливо спросил:

— А нельзя ли «Зуйсу» немного пошибче пойти?

— Ветра нет. А то поставили бы паруса, вмиг домахали бы до Косы, — ответил бойкий, веселый, с задиристыми серыми глазами Сашка-моторист.

— Жалко, — Жуков опять зашагал по палубе.