В начале этой книги я говорила, что боюсь забыть дорогих мне людей, ушедших туда, за Браму, боюсь забыть их выражения лиц, их улыбки, голоса. Я часто пересказываю себе их жизни, их поступки. Пересказываю себе и родным людям. Вот об одной — такой мне милой и дорогой — я рассказала и вам.
И не дает мне покоя мысль — почему так резко изменилась моя жизнь после Владкиного ухода. И был ли кто-то еще, после моего поспешного бегства из Василининого обыстя, после того, как остановились часы, был ли кто-то, кого потрогала своей холодеющей рукой умирающая мольфарка. Или я оказалась последней? По крайней мере, ничего мистического или таинственного после той поездки в Перкалаб я в себе не почувствовала. Да и откуда? Я ничего такого не умею, на научена и не собираюсь учиться. Так я успокаиваю себя, но тем не менее иногда думаю: а вдруг и мне хоть немножко, но назначено?!. И пусть моя служба скромная и небольшая, но зато она ответственная и пожизненная. И служба эта — помнить о них. О тех, кто ушел. Мне назначено, — я абсолютно в этом уверена, — мне назначено хранить память об их добрых и умных лицах, их ясных жизнях, их странных и красивых поступках.
Моя служба — молить об их проще, отдавать за них поману и любить их так глубоко и нежно, как будто они все еще рядом. Любить до последнего моего часа, до последнего моего шага за Большую Браму…
Вместо послесловия
Да, я придумала Владке другой уход… Я придумала его однажды ночью. Еще утром мы с ее сестрами, как всегда весной, сажали анютины глазки на ее могиле, а ночью я придумала ей другой уход. И заканчиваю я эту мою повесть тоже ночью.
Спит спокойно мой город, спят мои дети. Спит Владкина крестница Ирочка и ее маленький сыночек. Спит верная Владкина подруга Светка, сладко спит мальчик Назар, крепко зажав в одном кулачке старую монету, а в другом — подаренную Алайбой странного вида дощечку, похожую на плоскую ложку с дырочкой на широком ее конце. Спит майор Сережа Таранда и его прелестная жена, зеленоглазая Люба. Люба еще не знает, что через шесть с половиной месяцев у нее родится мальчик, и Сережа назовет его Владиславом. Роды будут преждевременными, сложными, потому что будет зима, густой туман, санитарный вертолет не сможет сесть на площадку около заставы, но, к всеобщему удивлению, на Брудный Дол то ли случайно, а то ли нет, в сопровождении старой собаки Выжлы ко времени сильных схваток подымется с долины женщина, спокойная, уверенная, немного уставшая Леся. С ней придет студент-медик Пантелеймон. Они оба, Леся и ее сын, спокойно и уверенно примут Любиного и Сережиного мальчика.
Люба спит. Она еще ничего не знает.
Смятенно подрагивая ушами, боязливо пофыркивая, спит в своей конюшне на заставе Брудного Дола старый конь Катуна. Где-то высоко в горах дремлет одинокий Ива Алайба. Его и Василины сильно одряхлевшие, давно беззубые мачки — черные верные кошки, греют его колени, свернувшись в мягкие уютные бублики, ласково переминаясь передними лапами и мурлыча.
Мирно почивает спасительный Шурденский перевал, куда никогда не добирается по весне разгулявшаяся губительная большая вода карпатских рек. И люди, и звери спасаются, поднявшись по нему и спускаясь на другую сторону. Спят под равнодушно мерцающими звездами величественные горы. Спят мои Карпаты.
Спят Карпаты. О которых никто ничего не знает.
Никто ничего никогда и не узнает. Они навсегда останутся тайной. На веки вечные. Может статься так, что и людей уже не будет на Земле, а Карпаты будут стоять, как стояли. Все так же в полдень будут греться на солнце саламандры. Все так же неприступно, невозмутимо и безучастно будут стоять протяти каминня — голые скалы. Все так же, на веки вечные наговоренные когда-то по здравому или злому умыслу, заклятья будут охранять золото мятежных опрышков в потаенных пещерах, куда уже никто и никогда не сможет попасть: ни человек, ни зверь лесной, ни птица, ни какая другая жизнь. И только ветра, свободные, независимые, драчливые ветра не смогут поделить великое это свободное пространство и будут ссориться между собой, идти грудью ветер на ветер, вспенивая и подгоняя ворчливые горные реки и ломая кроны вековых деревьев. И над Белым Черемошем время от времени будет разворачиваться и сжиматься дивной искристой спиралью Дракон из Перкалаба, сведущий и могутный тайный хранитель Большой Брамы, самодержец тех чарующих мест. Дракон из Перкалаба, вечно царствующий, чей бессрочный удел — неустанно и честно нести свою последнюю варту.