— Иисуса Христа. Как сообщали Ириней, Тертуллиан и другие, Маркион учил, что Христос является нерождённым (важное гностическое понятие), не имеет в себе ничего человеческого и только появился «in hominis forma», т. е. в призрачном теле. Тело Христа надо представлять по аналогии с теми телами, какие были у ангелов мирового Демиурга при их явлениях. На крест Христа отправил мировой Демиург, который его не знал. Люди были настолько чужими явившемуся Иисусу, а он — мировому Демиургу, что Павел сказал: «Христос нас выкупил» (см.: Гал 3:13). А ведь выкупают чужих, а не своих. Демиург — продавец. Цена покупки — кровь Христа, которую надо связывать не с освобождением от смертного греха, а с лишением Демиурга имущественных прав на людей.
Само собой понятно, что пришествие Христа не было внутримирским событием, оно не вносило изменений в реальную жизнь, которая продолжала катиться по проложенному Демиургом руслу. «В сущности, оно изменяет только перспективу будущей жизни спасённой души и, через обретение веры в это будущее, — духовные условия её настоящего существования, ориентируя её на уход из мира, то есть на окончательное саморазрушение. В оставшееся им время пребывания на земле поведение верующих определялось не столько положительной заботой о святой жизни, сколько отрицательной — об уменьшении соприкосновений с владением Творца»[98]. Грядущее блаженство можно приблизить здесь только верой, и вера в действительности является лишь формой, которая позволяет воплотиться божественному дару, принесённому Христом, через отказ от того, от чего можно отказаться. Маркион отбрасывает гностическую классификацию человеческих типов (хилики, психики и пневматики): спасённые — это верующие, а не гностики.
Данная онтологическая концепция имеет очень серьёзные этические импликации, последствия для образа жизни людей, её принимающих. Прежде всего ею отменяются все нравственные обязательства верующих в Иисуса Христа и его Отца, неизвестного и чуждого Бога, по отношению к миру, его Творцу и подданным этого Творца, т. е. не уверовавшим людям. Ветхозаветный Закон, по Маркиону, это действенный способ порабощения людей, который используется Демиургом в дополнение к астрологическому принуждению, т. е. влиянию звёзд на судьбы людей. Любое следование иудейскому Закону только увеличило бы власть мира над христианами, сделало бы ещё более прочными их ошвы. Отсюда следует главный догмат этики Маркиона и его практической морали: согласно Клименту Александрийскому, «отрицая Демиурга, Маркион выступал против использования вещей этого мира».
Логическим выводом из этого догмата явился аскетизм. Одним из его аспектов было недопущение аскетом любого осквернения себя миром и его искусами: христианин должен не выполнять заветы Творца мира, а идти им наперекор, подрывать его замысел. Как свидетельствовал Ипполит, Маркион «верил, что он досаждает Демиургу, воздерживаясь от того, что Демиург делал или утверждал». В первую очередь это воздержание распространялось на пищу: согласно Маркиону, воздержание в еде служит «во благо разрушения, и пренебрежения, и отвращения к трудам Творца». В маркионитских общинах практиковалось полное безбрачие, женщины в них не допускались, половые отношения строжайше табуировались. В этих запретах и табу ярче всего проявилась неразрывность этики и онтологии в мышлении Маркиона. Климент Александрийский указывал: «Не желая помогать продолжению мира, созданного Демиургом, маркиониты провозгласили воздержание от супружества, бросая вызов их Творцу и торопя Благого Бога, который призвал их и который, говорят они, является Богом в другом смысле: поэтому, не желая что–либо оставить здесь внизу, они обратились к воздержанности не из нравственных соображений, но от враждебности к их Создателю и нежелания использовать его творение». Для маркионитских общин главным основанием воздержания от брака было именно то, что для христианской церкви было главным оправданием допущения брака: брак служил целям размножения людей, продолжения человеческого рода.
Для Маркиона, как впоследствии для манихеев, брак был дьявольской уловкой «архонтов этого зона» для удержания человеческих душ внутри мира.
Но имели место и более тонкие, трудно уловимые следствия из онтологической концепции Маркиона, из его трактовки неизвестного Бога и земной нравственности, понятой в качестве узды Демиурга, которую он надевает на людей. В противопоставлении спонтанного, немотивированного милосердия, характерного для высшего, неизвестного и чуждого Бога, с одной стороны, справедливости и ветхозаветному Закону, насаждаемым Демиургом, Богом «этого зона» — с другой, — в этом противопоставлении крылась остро актуальная для нравственно–философского мышления XIX-XX вв. проблема противоречия между двумя этиками, двумя концепциями морали. В первом приближении можно определить эту проблему как расхождение между формальной этикой и этикой содержательной, этикой всеобщей и этикой ситуативной, между пониманием морали, для которого центральными являются категории «воли» и «долга», и трактовкой морали, ставящей во главу угла понятия «сердца», «добра» и «милосердия». Эти сюжеты активно обсуждались представителями немецкой классической философии и литературы в связи с критикой этического формализма Канта. Мощный резонанс данная проблематика имела в философии и культуре XX в., в особенности — в контексте дебатов о революционной этике. О возможности этической легитимации революции и революционного террора. Своими наиболее глубокими корнями указанная проблематика уходит в археологические слои культуры, связанные с Маркионом и его противопоставлением справедливого и милосердного Богов. Остановлюсь только на одном эпизоде в этой драме идей, связанном с великим венгерским мыслителем Георгом (Дьёрдем) Лукачем (1885-1971).
Конкретно речь пойдёт об эпистолярной дискуссии, состоявшейся во время Первой мировой войны между Лукачем и известным немецким драматургом и философом Паулем Эрнстом (1866-1933). (Кстати, одним из корреспондентов Фридриха Энгельса.) Поводом для дискуссии послужили книги эсера–террориста Бориса Савинкова, появившиеся на немецком языке под псевдонимом «В. Ропшин», и находившаяся в стадии написания работа самого Лукача о Достоевском". В письме Лукача Эрнсту от 14 апреля 1915 г. после обсуждения книги В. Ропшина «Конь бледный» и плана издания на немецком языке избранных воспоминаний участников первой русской революции 1905-1907 гг. с собственным предисловием (Лукач: «Меня очень интересует этот план, так как, на мой взгляд, здесь мы имеем в наличии новый тип человека, который очень важно узнать»), после сообщения о том, как движется работа над книгой о Достоевском, — после всего этого, оттолкнувшись от случайного повода, автор делает мощное отступление на краеугольную для себя тему.
На тему соотношения метафизической действительности души и властных институтов, аппаратов, конвенций: «В сравнении с действительным бытием власть институтов (der Gebilde), по–видимому, постоянно прибывает. Но мы, — для меня это переживание, связанное с войной, — не должны соглашаться с этим. Мы обязаны[99] вновь и вновь подчёркивать, что тем не менее единственно существенным являемся мы сами, наша душа, что даже её априорные объективации (по меткому выражению Эрнста Блоха) — это лишь бумажные деньги, ценность которых зависит от их обмениваемости на золото. Разумеется, нельзя отрицать реальную власть институтов.