― Ростов, скорее всего, уже разбомблен, ракеты упали севернее Таганрога, — убеждал отец, — нам нужно в другую сторону! Однако нет гарантии... Вот что: я отвезу тебя на военный аэродром, там всегда самолеты. Они должны будут взять тебя на рейс. Не забудь паспорт!
― Что делать, мама... прости... нужны деньги, а все лежит на счету в немецком банке... Но я что-нибудь обязательно сделаю, как только доберусь до Москвы... — Настя рыдала на груди у матери, а та, лишь тревожно улыбаясь, пыталась оттолкнуть дочь, бормоча:
― Иди, милая, иди... Со мной все будет хорошо... Я сама как-нибудь справлюсь... а вы с отцом идите, идите, мои хорошие...
Отец с дочерью уезжали по шоссе, забитому автомобилями, на запад, в сторону Украины. На аэродром их не пустили автоматчики, но и повернуть назад в город уже было невозможно: все полосы шоссе и даже обочины были запружены транспортом, который двигался только в одном направлении — прочь от Таганрога...
― Ничего, ничего... Все будет в порядке, просто небольшой крюк. Надо проехать по мосту через Миус и мы вернемся в Таганрог с севера... — говорил совершенно растерянный отец.
Вместо привычных полутора часов, устья Миуса они достигли только к ночи. По слухам, мост был взорван, и пришлось остановиться на подходах к деревеньке со смешным названием Лакедемоновка. В толпе водителей из беспорядочно сгрудившихся машин никто ничего не знал толком, но каждый передавал какие-нибудь рассказы, один нелепее и страшнее другого. Пропыленная, потная, безумно уставшая Настя кое-как умылась тоником, нанесла на лицо крем (забывать о собственной внешности было нельзя ни при каких обстоятельствах), а потом надела свитер, носки и попыталась задремать на откинутом сиденье. «Как глупо было не захватить что-нибудь поесть... да и вода кончается... спекулянты уже за бутылку теплой минералки хотят золотое кольцо... Подонки... Хорошо, что маму не взяли, ей было бы тяжело... — пробегали невеселые мысли, которыми Настя пыталась успокоить запоздалые укоры совести. — Ну, ничего скоро весь этот хаос кончится... вернемся назад, в город... а там как-нибудь...»
А потом появились вооруженные люди. Две группировки поначалу чуть было не постреляли друг друга, но затем пришли к соглашению и совместно захватили власть.
И вот она с отцом вторые сутки стоит в длинной очереди измученных беглецов, а вдоль прохаживаются вояки с автоматами; все в темных очках, за которыми не видно глаз. Возле стола, установленного под открытым небом прямо посреди дороги, толстяк в форме придирчиво осматривает и сортирует бедолаг, делая пометки в бумагах.
― Мне нужно отвезти дочку... ее ждут на том берегу... встречают... пропуск... — неумело врет папа.
― Твоя профессия, — говорит сортировщик равнодушно.
― Электрик, — машинально отвечает отец, сбитый с толку таким вопиющим безразличием.
― Пойдете в подсобные рабочие, хотя больно худосочна твоя девка! Какой от нее будет приплод? Ладно, прислугой будет.
Лицо Насти покрывается красными пятнами. Она вне себя от гнева, несмотря на голод и жажду в ней еще осталось достоинство! Это оскорбительно! Прислугой!? Она, если не королева, то уж точно — фрейлина высокой моды!
Но, как оказалось, в эти дикие времена пройти отбор и попасть в кабалу — тоже огромное счастье. С большинством беженцев поступали гораздо хуже, отгоняли на десятый километр, а тех, кто пытался сопротивляться или посмел возвращался — расстреливали. Поселок Русский колодец стал коллективной могилой для многих и многих подобных неудачников. Так что Насте и ее папе несказанно повезло, они стали слугами, получили еду и крышу над головой. Впрочем, Фортуна ей всегда улыбалась на кастингах...
Но чтобы удержаться хотя бы в этом низком социальном статусе и не стать кормом для червей, надо было тоже прилагать огромные усилия. Бывшей модели пришлось позабыть о гордости, тщеславии и гламурном блеске, работать не покладая рук за скудную пищу, а за какой-нибудь жалкий кусок хозяйственного мыла развлекать ночами отребье, объявившее себя высшей кастой, полноправными гражданами. Так что первых двух детей она родила сама не зная от кого, и они умерли от голода в младенчестве. Потом, когда прошли самые ужасные годы, Настю взял в жены какой-то неотесанный мужлан, которого женщина никогда не называла по имени. Жизнь не стала от этого легче или безопасней: еще троих детей скосила эпидемия. Хотя Настя отчаянно плакала каждый раз, когда хоронила свое дитя, но никогда не испытывала радости материнства. Она боялась и ненавидела этот мир, не хотела впускать новую жизнь в этот ад, однако тело жило отдельной от разума жизнью: оно рожало, заботилось, страдало...
На седьмой год после Великого Коллапса степное поветрие истребило многих. Мужлана тоже унесла болезнь. Остался отец, которого зарезал кто-то из отпрысков военной элиты во время их сатанинских ритуалов.
Жизнь неслась перед глазами Насти стремительно, без оглядки... Уже случилось бегство, была сколочена банда, обитавшая в том самом Русском колодце, буквально усыпанном человеческими костями... Встреча со странным крестьянином, больше похожим на воина, бегущим в мертвый Таганрог... Роковое нападение на отряд преследователей, гибель всех, всех до единого товарищей. И вот Настю тянут куда-то, она сопротивляется, ее бьют... И вспыхивает странная мысль: «Выбор, ведь можно сделать выбор, иной выбор...»
Дикарка открыла глаза, пытаясь сфокусировать взгляд. Сквозь слезы проступило глумливое лицо сопляка, который с бешенством орал:
― Ты, сука, опять бузить вздумала!!!
― Такое бывает, это все из-за свистунов, — просипел лысый каратель.
Настя покачнулась и начала оседать. Ее подхватила за локоть чья-то сильная рука.
― Тише, тише, Настенька, дочка, ты что! Осторожней...
Петля времени замкнулась. Змея укусила себя за хвост.
Перед Настей снова стоял папа, моложавый и подтянутый. Они опять находились на стоянке возле Ростовского аэропорта. И только что в самолете ей приснился жуткий сон, будто она прожила целую жизнь в кромешном аду. Но ведь это был только сон...
― Папа, это ты? — пробормотала она.
Глаза женщины закатились, голова бессильно болталась на шее.
― Мля! Эта дура совсем с катушек съехала! — возмутился Артур.
― Степан, — сказал Николай, — тебе снова придется тащить ее до аномальной зоны, это еще где-то полтора-два километра.
― Ничего, я выдержу, — спокойно ответил рукопашник и взвалил дикарку на плечо.
Каратели были уже возле Нового кладбища, закрытого черно-серым забором, из-за которого выглядывал золотистый купол заброшенной православной часовни, когда зной неожиданно сменился могильной стужей. Туман начал образовываться буквально перед глазами. И уже спустя минуту зловещи пенящийся морок со всех сторон окружал отряд.
― Поставь ее, — сказал Николай Степану.
― Прости меня, мама, прости, у меня нет выбора... — шептала шатающаяся женщина.
Старейшина приблизился и с размаху ударил атаманшу под дых. Дикарка буквально выплюнула воздух, перегнувшись пополам.
― Это тебе за «лысого мудака», — с ужасающим бесстрастием в голосе просипел Николай.
― Прости меня, мама... прости... — шевелились ее губы.
Мужчина подошел к скорчившейся на асфальте женщине и еще раз ударил ее в живот тяжелым берцем.
― А это тебе за «лакедемонского засранца».
Дикарка дернулась, всхлипнув, и замерла. Только губы ее продолжали еле двигаться:
― Прости... прости... прости...
Мгла, густая и беспросветная, медленно и неуклонно надвигалась на отряд.
Настя, лежащая на заиндевевшем асфальте, не замечала тумана, окутавшего ее, не чувствовала лютой стужи. Она была слишком стара для того, чтобы ощущать окружающий мир, ведь за последние полчаса ей пришлось прожить сто жизней. Сто раз отец поддерживал ее за локоть, чтобы она не упала, и столько же раз они с радостной надеждой ехали в Таганрог. Сто раз Настя бросала мать, оставляя ее в обреченном городе одну, и переживала потом многолетний постапокалиптический ад. Голодала, терпела побои, унижения, работала в грязи и холоде, отдавалась за еду, теряла детей, отца, сбегала из рабства. И вот в сто первый раз завыли сирены, и опять она плакала от страха, прося прощения, и мать отвечала, как в первый раз: