Мандельбаум кивком головы показал на светящиеся окна домов:
— По-вашему, это животные?
— Муравьи и бобры тоже неплохо соображают в инженерном деле. «Вернее, соображали. Интересно, что сейчас поделывают бобры?» Материальные памятники не так уж и значимы. Они создаются только благодаря социальной первооснове — знаниям, традициям, поиску. Это следствия, но никак не причины… Мы же совершенно лишились этой основы. И не то чтобы мы вдруг стали забывчивыми, нет. Просто старое основание уже не устраивает нас. Выживание и комфорт — ни о чем ином мы прежде не задумывались. Возьмем, к примеру, вашу жизнь. Как вы ее оцениваете теперь? Гордитесь ли вы и поныне своими былыми достижениями и успехами? Это же просто сплошная нелепица! Вы испытываете удовольствие, читая классические романы? Вас интересует искусство? Цивилизация прошлого, с ее наукой, искусством, верованиями и взглядами, стала столь неорганичной нам, что мы отказались от принадлежности к ней. Мы более не цивилизованы. У нас нет ни целей, ни стремлений, ни потребности в творческом самовыражении — у нас нет ничего!
— Я бы этого не сказал, — хмыкнул Мандельбаум. — У меня дел столько, что на много лет вперед хватит. Сейчас мы должны решить ряд глобальных проблем: экономика, политика, медицина, контроль за приростом народонаселения, охрана среды… Решить все это крайне непросто — с этим, я думаю, вы спорить не станете.
— И что же потом? — стоял на своем Россман. — Что мы будем делать, когда все названные проблемы будут решены? Что будут делать наши потомки? Чем они будут жить?
— Найдут чем.
— Не знаю… Создание нового миропорядка — задача грандиозная, но вполне выполнимая. Это вопрос времени. Но что последует за этим? Человек вступит в застойную эпоху, которая продлится вечность? Разве это жизнь?
— Наука…
— Да. Кому-кому, а ученым будет чем занять себя. Но большая часть физиков, из числа тех, с которыми мне доводилось общаться, уверена в том, что сфера науки достаточно ограничена. Они исходят из того, что множество поддающихся расшифровке естественных законов и феноменов должно быть конечным; их совокупность составляет некую единую теорию, к обретению которой мы уже близки. Это положение, конечно же, спорно, но считать его лишенным смысла нельзя. Помимо прочего, я очень сомневаюсь в том, что в скором будущем все люди займутся наукой.
Мандельбаум смотрел на темное небо. «Какая тихая сегодня ночь…» Ему вдруг живо представились Сара и их дети.
— Хорошо. Тогда что вы скажете об искусстве? Нам предстоит создать новую живопись, скульптуру, музыку, литературу, архитектуру, какие-то новые, неведомые нам прежде формы искусства.
— Все это при условии построения нами здорового общества. (Искусство, как показывает история, всегда имело тенденцию к вырождению или же к имитации прошлого. Его должно что-то питать — само по себе оно существовать не может. И, опять-таки, мой друг, вряд ли все люди станут художниками…)
— Нет? (А если каждый человек будет разом и художником, и ученым, и философом, и…)
— Как и прежде, нужны будут лидеры, стимулы и символы. (Если меня спросят, чего нам больше всего сейчас не хватает, я уверенно отвечу: символа. У нас нет мифа, нет мечты… «Человек — мера всех вещей». С этим спорить невозможно. Но если эта мера становится несоизмеримой ни с чем, что тогда?)
— Мы мало чем отличаемся от тех людей, которыми были еще вчера. — Мандельбаум неопределенным жестом указал на темнеющий вверху небесный свод. (Нас ждет целый мир, вся Вселенная.)
— Думаю, вы нашли начало ответа, — согласился Россман. (Земля теперь слишком мала для нас. Вселенная же дает нам потребный для развития стимул, о котором я только что вел речь. Впрочем, не знаю, будет ли этого достаточно…)
Раздался тихий звонок — это ожил аппарат дальней связи, стоявший возле Мандельбаума. Тот щелкнул переключателем, почувствовав вдруг смертельную усталость.
Аппарат выдал сообщение: «но сведениям космической разведки, на Урале произведен боевой пуск ракет. Четыре ракеты, нацеленные на Нью-Йорк, должны поразить цель через десять минут».
— Десять минут! — присвистнул от изумления Россман. — Должно быть, они создали для этой цели атомные двигатели!
— Несомненно. — Мандельбаум набрал номер Центра Защиты, находившегося в Эмпайр-Стейт-Билдинг. — За дело, мальчики. У нас осталось десять минут.
— Сколько их?
— Четыре. Полагаю, все они оснащены водородно-литиевыми боеголовками.
— Говорите, четыре? Принято, босс. Пожелайте нам удачи.
— Удачи? — криво усмехнулся Мандельбаум, вешая трубку. Горожане считали, что шар, установленный на небоскребе, призван служить украшением их города. Когда же шар запылал ослепительным голубоватым пламенем, озарив своим сиянием все небо, и на крышах окрестных зданий завыли сирены, люди начали понимать, что причины его появления куда как серьезней. Мандельбаум представил себе отцов семейств, прижимающих к себе насмерть перепуганных жен и детей. «Они станут молиться? Вряд ли… если в будущем и останется религия, она будет свободна от анимизма… Может быть, они исполнятся боевого духа? Нет. С этим мифом тоже покончено. Впадут в панику? Без этого, видно, не обойдется… Россман во многом прав. Человеку в его Судный День не остается ничего иного, как только кричать от страха или пытаться прикрыть собою своих ближних. И все они умирают зазря — так же, как они и жили… Если человек грозит кулаком небесам, это всего лишь рефлекс, но никак не протест против зла, царящего в мире… Пустота… Полнейшая пустота… Нам действительно нужны новые символы».
Поднявшись из кресла, Россман подошел к шкафчику и достал из него бутылку.
— Бургундское урожая сорок второго года, — сказал он. (Может, выпьем?)
— Конечно. Кто был бы против? — ответил Мандельбаум. К вину он относился с прохладцей, но сейчас не мог не выручить друга. Россман был совершенно спокоен, но чувствовалось, что ему чего-то не хватает. Вероятно, ему хотелось уйти из жизни, как подобает настоящему джентльмену. Он продолжал хранить верность старым символам.
Россман разлил вино в хрустальные бокалы и не без изящества передал один из них Мандельбауму. Чокнувшись, они выпили. Россман вновь сел в кресло. Он пил вино маленькими глотками.
— На свадьбе мы тоже пили бургундское, — сказал он.
— Ладно, не будем плакать, — отозвался Мандельбаум. — Экран нас спасет. Такая же сила удерживает ядра атомов, не давая им распадаться на части. В мире нет ничего сильнее ее.
— Я хочу выпить за здоровье примитивного человека, — сказал Россман. (Вы правы. Это его последняя судорога. И все-таки ему нельзя было отказать и в известном благородстве.)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});