— Сердечной настойки, графиня? — спросил Мойков с тоном величавой учтивости.
— Спасибо, Владимир Иванович. Она сочетается с секоналом?
— Вам угодно секоналу?
— Мне все не спится. Вы же знаете! — пожаловалась старушка. — Мигрень и печаль. И еще эта луна! Как над Царским Селом. Бедный государь!
— А это господин Зоммер, — представил меня Мойков.
Графиня скользнула по мне быстрым птичьим взглядом. Она меня не узнавала.
— Тоже беженец? — равнодушно спросила она.
— Да, тоже, — подтвердил Мойков.
Она вздохнула:
— Все мы беженцы: сперва от жизни, а потом от смерти. — В ее глазах неожиданно проступили слезы.
— Дайте мне бутылочку сердечной, Владимир Иванович. Самую маленькую. И две таблетки секонала.
Она покачала своей птичьей головкой:
— Это просто непостижимо. Когда я была еще девочкой и жила в Петербурге, во мне отчаялись все врачи. Чахотка. Безнадежный случай. Мне давали несколько дней. И что же? Все они умерли: и врачи, и царь, и молодцы-офицеры. А я все живу и живу!
Она встала. Мойков проводил ее до комнаты и вернулся назад.
— Выдал ей секонал?
— Да. И бутылку водки. Она уже пьяна. Ты и не заметил, правда? Старая школа, — сказал он с уважением. — Бабуля выпивает в день по бутылке. Ей уже за девяносто. У нее ничего не осталось, кроме призрачных воспоминаний о призрачной жизни, которую она оплакивает. Только в ее старой голове эти тени и бродят. Сначала она жила в «Ритце». Потом в «Амбассадоре». Потом в каком-то русском пансионе. Теперь она поселилась у нас. Каждый год она продает по драгоценному камню. Сперва это были бриллианты. Потом рубины. Потом сапфиры. Сперва крупные, а потом с каждым годом все меньше. Сейчас их у нее почти совсем не осталось.
— У тебя еще есть секонал? — спросил я.
Мойков оглядел меня с головы до ног:
— Как, и ты туда же?
— На всякий случай, — заверил его я. — Сегодня ведь полнолуние. Пусть будут — так, про запас. Мало ли что случится. Снам ведь не прикажешь. А мне завтра рано вставать. На работу.
Мойков покачал головой:
— Даже удивительно, до чего довело людей их проклятое превосходство, ты не находишь? Ты хоть раз видел, чтобы звери плакали?
VIII
Вот уже вторую неделю я работал у Сильвера. Его подвал оказался громадным, он уходил далеко под улицу. В нем было множество закоулков, до отказа забитых всевозможным хламом. Я обнаружил там даже несколько детских колясок, подвешенных к потолку. Получив свое наследство, братья Сильверы несколько раз порывались приняться за разборку и каталогизацию, но быстро отказались от этого предприятия. Не для того они забросили свое адвокатское ремесло, чтобы сделаться бухгалтерами в захламленных катакомбах. «Если в подвале и есть что-то ценное, то со временем оно только вырастет в цене» — так решили они и спокойно отправились пить кофе. В роль представителей богемы они вживались со всей серьезностью.
По утрам я исчезал в своих катакомбах и выбирался на поверхность только к полудню, ослепшим как крот: подвал был еле-еле освещен тусклыми лампочками без абажура. Он невольно напомнил мне о моих брюссельских временах, так что я не на шутку обеспокоился: поток воспоминаний грозил снова выйти из-под контроля; я тут же решил, что привыкать к новой обстановке буду постепенно и осознанно, не давая поднять голову своим внутренним комплексам. В жизни мне нередко случалось прибегать к подобным психологическим экспериментам: вытеснять невыносимые воспоминания, постепенно приучая себя к похожим, но менее невыносимым обстоятельствам.
Ко мне часто заглядывали братья Сильверы. Они спускались по крутой хлипкой лестнице. Сначала в тусклом электрическом свете появлялись лаковые башмаки, лиловые поповские носки и клетчатые брюки Александра Сильвера; за ними следовали лакированные туфли, шелковые носки и черные брюки его брата Арнольда. Братья оказались любознательными и общительными людьми. Они не собирались надзирать за мной, а просто приходили поболтать.
Я постепенно привык к своим катакомбам и постоянному шуму легковых автомобилей и грузовиков у себя над головой. Мало-помалу мне удалось расчистить от хлама небольшой пятачок. Часть вещей не представляла никакой ценности, и хранить ее не было смысла. Тут были и ломаные кухонные стулья, и несколько рваных диванов фабричного изготовления. Ночью Сильверы просто выставили эту мебель на улицу, а рано утром ее уже забрали городские мусорщики.
Через несколько дней я обнаружил в подвале под кипой дешевых фабричных ковров два турецких молитвенных коврика: один с синей, а другой с зеленой молитвенной нишей. Это были не современные копии, а оригиналы; им было, наверное, лет по двести пятьдесят, но они хорошо сохранились. Гордый, как терьер на охоте, я потащил свою добычу вверх по лестнице. В лавке восседала весьма дородная дама, увешанная золотыми цепями.
— А вот и наш эксперт, сударыня, — не моргнув глазом проговорил Александр Сильвер, стоило мне только показаться за прилавком. — Мсье Зоммер из Парижа, прямо из Лувра. Предпочитает говорить по-французски. Какого вы мнения об этом столике, господин Зоммер?
— Превосходный Людовик XV. Чистота линий. Великолепно сохранился. Редчайший экземпляр, — ответил я с сильным французским акцентом. Для пущей убедительности я повторил то же самое по-французски.
— Слишком дорого, — заявила дама с золотыми цепями.
На секунду Сильвер оторопел.
— Я же еще не сказал, сколько он стоит?
— Не имеет значения. Слишком дорого!
— Хорошо, — согласился Сильвер, быстро придя в себя. — Тогда предложите свою цену, сударыня.
Теперь оторопела уже посетительница. На минуту она замялась.
— А ковер сколько стоит? — спросила она наконец, ткнув пальцем в зеленый коврик.
— Он бесценен, — отрезал Сильвер. — Я получил его в наследство от матери. Он не продается.
Посетительница рассмеялась.
— Он только зеленый ковер получил по наследству, — объяснил я. — А синий принадлежит мне. Я принес показать его господину Сильверу. Если он его купит, получится целый комплект. Это поднимет общую цену на двадцать процентов.
— У вас что, вообще ничего купить нельзя? — спросила дама с издевкой.
— Почему же: и столик, и вообще все, что вы видите, — сказал Сильвер.
— И зеленый коврик тоже?
Положение было непростое: Сильвер не знал, что это за коврики, а я не знал цену в долларах. Обменяться какими-нибудь знаками не было никакой возможности: дама сидела между нами и внимательно наблюдала.
— Ну ладно, — решился Сильвер. — Вам я продам и коврик.
Посетительница засмеялась:
— Так я и думала. За сколько?
— Восемьсот долларов.
— Слишком дорого, — возразила дама.
— Кажется, это ваше любимое слово. Сколько же вы за него дадите?
— Нисколько, — заявила посетительница, вставая со стула. — Я просто хотела посмотреть, чем вы тут занимаетесь. Сплошное надувательство!
Зазвенев золотыми цепями, она направилась к выходу. По дороге она опрокинула голландский светильник, но даже не попыталась его поднять. Его подхватил Сильвер.
— Позвольте поинтересоваться, сударыня, вы случайно не замужем? — спросил он елейным голоском.
— А вам какое дело?
— Да никакое. Мы с коллегой просто хотели помянуть вашего несчастного супруга в наших вечерних молитвах. По-английски и по-немецки.
— Больше она сюда не вернется, — посетовал я. — Или, того хуже, заявится с полицией.
Сильвер отмахнулся:
— Ну так и я не зря был адвокатом. А покупать эта кобыла у нас и так ничего не стала бы. Таких, как она, здесь десятки тысяч, и это просто чума. Делать им нечего, вот они и отравляют жизнь продавцам. По большей части они торчат в магазинах с одеждой и обувью, часами примеряют то одно, то другое, но никогда ничего не покупают.
Он посмотрел на ковры:
— Так что же я получил в наследство от мамочки?
— Молитвенные коврики. Начало девятнадцатого века, а может быть, даже конец восемнадцатого. Из Малой Азии. Симпатичные экземпляры. Такие считаются почти древними. Настоящая древность — это семнадцатый и шестнадцатый века. Но от тех времен молитвенных ковриков осталось совсем мало. Да и те в основном персидские.
— А эти вы во сколько оцените?
— Перед войной в Париже знатоки дали бы за них долларов пятьсот.
— За оба?
— За штуку.
— Черт побери! Вам не кажется, что надо отметить это дело чашечкой кофе?
Мы переправились через улицу; Сильвер с манерами истинного самоубийцы выскочил прямо под колеса какого-то «форда». Завизжали тормоза, машина остановилась, а водитель разразился потоком возмущенной ругани. «Тупой баран» было самым деликатным из его выражений. В ответ Сильвер, так и светившийся от счастья, приветственно помахал водителю рукой.