Удачным дополнением к речи Святослава служит извлечение из сочинения Константина Багрянородного «Об управлении империей». В главе девятой своего труда император говорит о путешествии росов из «Росии» в Константинополь с торговыми целями, о тяжелых испытаниях и больших опасностях, лежащих на этом многотрудном пути. Здесь император приводит такие подробности, благодаря которым мы получаем возможность более уверенно судить о челяди, названной Святославом. По рассказу Константина, на четвертом днепровском пороге все ладьи росов «причаливают к земле носами вперед, с ними выходят назначенные для несения стражи мужи и удаляются. Они неусыпно несут стражу из-за пачинакитов. А прочие, взяв вещи, которые были у них в моноксилах, проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль, пока не минуют порог».332 Отсюда ясно, кого надо видеть в челяди, направляемой на рынок с другими разными товарами. Челядь — рабы, идущие регулярными партиями на византийский рынок.
Академик Б. А. Рыбаков счел возможным отождествить челядь из речи Святослава с «пленными рабами»,333 а исследователь истории становления крестьянства у восточных славян А. В. Чернецов — сопроводить эту речь следующим разъяснением: «Рабы, постоянно упоминаемые среди вывозимых из славянских земель товаров, в подавляющем большинстве представляли собой военную добычу. Это могли быть пленные из числа неславянского населения или славяне, оказавшиеся в плену в результате межплеменных столкновений».334 Следует сказать, что Святослав, говоря о поставляемой для продажи в Переяславец челяди, обходит молчанием источник ее формирования, позволяя лишь сделать вывод о рабском положении тех, кем торговали купцы из Руси. При этом, однако, догадки Б. А. Рыбакова и А. В. Чернецова нам представляются все же обоснованными. Мы уже знаем, что в договорах Руси с Византией под челядью разумелись рабы-пленники. Иноземное происхождение челядинства-невольничества подтверждают и другие источники, как устные, так и письменные. К первым относится былина о смерти Чурилы, а ко вторым — Древнейшая Правда. Начнем с былинного источника, не привлекавшегося еще историками при изучении древнерусской челяди.
Былина «Смерть Чурилы» содержит пассаж о «девке», известившей старого Бермяту об измене его жены-красавицы Катерины Микуличны. «Девка» эта явно несвободного состояния. Не случайно она называется «служанкой»,335 «дворовой»,336 «страдницей»,337 «служанкой крепостной».338 В обращении хозяев к ней сквозит высокомерие и превосходство. Когда Чурила, проезжая мимо дома Бермяты Васильевича, постучался в «окошечко косевчато», то «девушка поваренная» не пустила соблазнителя, сказав ему, что в доме нет хозяина.
Катерина Микулична разгневана:
Она бьет-то девку по леву лицу,
Сама-то говорит ей таково слово:
- Ай же ты девка е страдница!
Только знала бы ты, девка, шти-кашу варить,
Шти-кашу варить,тработников кормить,
Не твое бы дело гостей отказывать.339
А вот как отреагировал на донос «девки» о неверности жены сам Бермята:
А никто тебя, девку, не спрашивает,
А никто тебя, девку, выведывает.
Знала бы ты, девка, свое дело,
А свое бы ты, девка, дворовоё,
Знала бы ты, девка, коров кормить,
Знала бы ты, девка, теляшов поить.340
Зависимость «девки» скорее всего рабская.341 Былина предлагает нам сведения, позволяющие установить специфику ее рабского положения. Правда, есть записи песни, в которых былинные исполнители называют «девку» словами, чей смысл затемнен и непонятен:
Лег тут спать как Чурилушка,
Лег тут спать да сын Попленкович,
Подли его-то Катеринушка,
Провидала девка дворовая,
Дворовая девка челягична.342
Бросим-ка, Чурилушка, шашочну игру,
Сядем-ко, Чурилушка, на тисову кровать,
Пришла черная девчонка челяночка.343
Кто такие «челягична» и «челяночка», — сказать трудно. По всей видимости, перед нами искажение первоначального обозначения, ставшего с течением времени малопонятным для певцов и потому испорченным. И здесь нет ничего необычного: научное источниковедение нередко сталкивается с подобными примерами. К счастью, углубление в песенные варианты обнаруживает это исходное обозначение, ясное и понятное историку. Былина, исполненная И. А. Федосовой, приближает нас к нему:
Тут и спроговорит Чурилушка:
- «Ай же ты, Катерина Микулична,
Лучше сядем на кроваточку — забавимся».
Из задних ворот да из челядинных
Тут увидела злодейка челядинная.344
Еще большую ясность вносят сказители П.Л.Калинин и А. В. Батов:
Увидала девчонка черная,
Хоть бы черна девчонка челядинка,
Тую же Катерину Микуличну
С тым же Чурилушкой Пленковичем.345
Бросим-ка, Чурила, шашечну игру,
Ляжем-ко, Чурила, на тисовую кровать,
На тисовую кроватку, позабавимся. Увидала тут девчоночка черная,
Черная девчоночка челядинка.346
В отдельных записях вместо «челядинки» фигурирует «целяднича»:
Прибегала Катерина Микулична
И пускала Чурилушку Опленковича,
Увидала его девка целяднича.. ,347
Нет сомнений в том, что «целяднича» является северным фонетическим вариантом слова «челядница», преставленного в украинском и белорусском языках.348
Итак, «девка» из песни о Чуриле есть «челядница-челядинка», т. е. рабыня.349 Но этого мало. Иногда «девка» называется «черной». В данном слове мы тактвидим первоначальное обозначение, которое в процессе позднейших осмыслений обернулось в несколько производных наименований: «чернавка»,350 «чернавушка».351 Выдумано было даже женское имя «Чернява».352 Вникнем однако в обозначение «черная».
В древнерусском языке слово «чьрныи» означало, кроме прочего, темнокожий.353 Следовательно, в этом слове нельзя не замечать этнической окраски. Достаточно вспомнить, что по-древнерусски «чернии» — название мавров, а «чьрная страна» — Мавритания. И здесь довольно выразительным выглядит «черное лицо» былинной «девки».354 Вполне правомерно предположение о «черной девке» как о неславянке по этнической принадлежности, попавшей на Русь в рабство из чужих земель. Естественно поэтому песня назвала ее челядинкой лядницей, указав на появление ее в Киеве со стороны.
Этим не исчерпываются наши соображения о челядицстве «черной девки». В былине есть еще одна для нас точка опоры.
Пока «Катерина дочь Микулична» забавлялась на перине пуховой с «Чурилушкой сыном Пленковичем», возмущенная увиденным «девка» побежала к Бермяте Васильевичу, молившемуся в храме, чтобы поведать ему, какое безобразие «в дому учинилосе»:
Надевала девка платье-то цветное,
Пошла к благовещенской заутрины.
Приходит она в церковь соборную,
Отворяет дверити на пяту.355
Любопытно тут открытие церковной двери «на пяту», или настежь.356 Как показывает изучение русского эпоса, в поведении былинных персонажей нет ничего случайного, выпадающего из идейной структуры песни. Каждый поступок действующих лиц, если можно так выразиться, семантичен. Скрывается определенный смысл и в открытой настежь «девкой» двери, ведущей в храм. Смысл этот, по всему вероятию, имеет отрицательный знак относительно «церкви соборной». Нашему предположению, казалось бы, противоречит то обстоятельство, что «девка», войдя внутрь ее, ведет себя вполне благопристойно:
Да крест-от кладет по писанному,
Поклон-от ведет по-ученому,
На все она стороны поклоняется.357
И все-таки мы считаем несоответствующим способ открытия «девкой» церковной двери и последующим ес чинным поведением в храме. У нас для этого есть основания. Так, согласно иным записям былины, «чернавка», оказавшись в церкви, явно пренебрегает христианскими установлениями:
Она скоро-то да по чисту полю,
Еще того скорее во божьею церкву,
Не крестя, ни моля да лица чорного.358
Она скоро-то шла по чисту полю,
Поскорее того да во божью церкву.
Не крестя она идет да лица черного.359
Нельзя, разумеется, обольщаться, полагая, будто данный текст решает проблему исчерпывающе, поскольку в нем эпизод с открываемой настежь дверью отсутствует. Тем не менее мы думаем, что в первичном тексте былины он был представлен и лишь потом в результате переработок и подновлений, проделанных последующими поколениями былинотворцев, выпал из песни. Произошел искусственный разрыв былинной ткани, куски которой и сохранились в различных записях. О существовавшем некогда органическом единстве в песне двух, как мы считаем, взаимосвязанных моментов, судим по былине «Илья Муромец и Калин царь». Сочинив «грамоту скорописчату», адресованную князю Владимиру, «собака» Калин наказывает своему послу перед его поездкой в Киев: