— Так что амулет должен быть там, Эмия, на самом виду. Он мог как миленький остаться там, и все сразу поймут, что это сделал я.
— О Дэви! Но может быть, стражник вовсе и…
— Сукин сын сдох. Мертвее не бывает…
Очевидно, до этого момента я считал, что могу убежать, а могу и остаться. Как мне заблагорассудится… Теперь же я был уверен, что придется выбирать между побегом и виселицей. Раньше или позже полицейские докопаются, на чьей шее висел потерянный амулет…
— Эмия, твой па знает, что я уходил сегодня?
— О Дэви, я не могла сегодня прикрыть тебя — я не знала, что ты ушел. К тому же Джадд захотел, чтобы ты вывел мулов вспахать огород… и обнаружил, что ты ушел… пошел и сказал папе, а он сказал… папа сказал, что лучше бы тебе приготовить действительно достоверное объяснение… ну, то есть, он сказал…
— Что он сказал?
— Я не могу… Он не имел в виду это, он просто болтал языком.
— Что, Эмия?
— Он сказал, что отдаст тебя назад, Городскому Совету.
— Ага… Чтобы меня сделали рабом…
— Дэви, любимый, он просто трепал языком.
— Он знал, что говорил.
— Да нет же!
Но я понимал, что он действительно намеревался отдать меня: я, наконец, переполнил чашу его терпения. Объявить крепостного за плохое поведение рабом — слишком серьезно даже для Старины Джона, чтобы он стал попусту трепаться об этом.
— Слушай, Дэви… Но они же не узнают, что амулет был твой, правда?
— Они все узнают.
Я вылез из постели и поспешно принялся натягивать одежду. Она подошла ко мне, вся в слезах.
— Эмия, это правда, что началась война?
— Правда… Я же говорила тебе прошлой ночью! — Должно быть, я был в бреду. — Глупый, ты когда-нибудь вообще слушаешь меня?
— Расскажи снова… Хотя нет, не надо. Я должен идти.
— Ой, это был тот город на западе… Сенека… Катскильцы пришли и заняли его, и тогда объявили войну, разве не ужас? Наш полк идет в Скоар, чтобы они не сделали то же самое здесь… но я говорила тебе все это, Дэви!
Возможно, она действительно говорила.
— Эмия, мне надо идти.
— О Дэви, мы все это время были… Не уходи! — Она вцепилась в меня, по ее щекам струились слезы. — Я спрячу тебя. — Она уже не могла думать. — Вот увидишь, тебя ни за что не найдут здесь.
— Они обыщут весь трактир, каждый угол.
— Тогда возьми меня с собой. Ты не можешь меня оставить! Я ненавижу эту жизнь! Эту вонючую жизнь…
— Ради Авраама, не кричи так!
— Я ненавижу этот дом!
Ее всю трясло. Она дернула головой и плюнула на пол, взбешенная маленькая девочка.
— Вот и все, что я думаю о доме! Возьми меня с собой, Дэви!
— Не могу. Лес…
— Дэви, взгляни на меня. — Она шагнула в полосу лунного света, обнаженная; ее волосы стояли дыбом, грудь ходила ходуном — Смотри! Разве я не вся твоя? Разве это не твое? И это?! Разве я не отдала тебе все?
Нет, никогда я не пойму, как люди могут говорить о любви, словно о вещи, словно о данности — отрезанной, раскромсанной на части, измеренной.
— Дэви, не бросай меня! Я буду делать все, что захочешь — охотиться, воровать…
Она не смогла бы даже перелезть через стену.
— Эмия, я буду спать на деревьях. А бандиты?.. Как я смогу отбиться от целой шайки этих негодяев? Они просто-напросто распластают тебя на земле. А тигры? А черные волки? А муты?
— Дэ-э-эви-и-и…
— И не спрашивай, откуда я знаю, но все эти истории — правда. Я не смогу заботиться о тебе там, Эмия.
— Иными словами, я тебе не нужна.
Я нацепил пояс с ножом.
— Тебе наплевать, если ты заделал мне ребенка… все мужики одинаковы… ма говорит… вам ничего не нужно… ваше дело не рожать — сунул, плюнул и бежать… Я презираю тебя, Дэви. Я презираю тебя.
— Тише!
— Нет, не презираю… я ненавижу тебя, Дэви, трахала я тебя, ты думаешь, был у меня первым?.. Ну, давай, назови меня шлюхой!
— Тихо, милая, тихо! Нас же услышат!
— Ненавижу вас всех, козлов… и тебя, грязный мальчишка, вместе с этой твоей уродливой штуковиной… пошуровал, и в сторону, черт бы тебя по…
Я заткнул ее рот своим, чувствуя, насколько она нуждается в этом, и прижал спиной к стене. Она тут же запустила пальцы мне в волосы; мой нож, оказавшись между нами, мешал жутко, но мы опять сплелись в любовной схватке, и я углубился в нее, не заботясь о том, что могу причинить боль. Она вела себя так, будто хотела проглотить меня заживо. По счастью, мои губы все еще закрывали ее рот, когда она не смогла удержаться от сладкого крика. На этот раз я удовлетворил ее. А потом, измочаленный, в отчаянии, что должен уходить, сказал:
— Я вернусь за тобой, Эмия, как только смогу. Я люблю тебя, Эмия.
— Да, Дэви, сладкий, когда сможешь, когда это не будет опасно для тебя, миленький. — То, что я слышал в ее голосе, было почти облегчением. В обоих наших голосах. — Я буду ждать тебя, — сказала она, веря в свои слова. — Я всегда буду любить тебя, — сказала она, веря в свои слова, и в тот момент это было правдой.
— Я вернусь.
Интересно, как скоро она поняла, что мы оба лжем — пусть и из самых лучших побуждений. Возможно, она знала это уже в тот момент, когда я начал спускаться по дереву. Ее лицо, словно заходящая луна, исчезло из окна еще до того, как я спустился на землю.
И ничто в моей жизни не манило меня с такой поразительной силой, как неизведанная дорога, лежавшая передо мной в темноте.
9
Сгущавшийся туман делал лунный свет похожим на молоко. Миновав позорный столб на лужайке, я сказал себе: «Я поимел ее дважды, первый раз на кровати, а второй — у стены». Во мне жило такое удивление, как будто не только я, но и никто в целом мире никогда не спал с женщиной. Правда, тихий звук собственного голоса испугал меня, и я двинулся по улице более осторожно, точно кошка, возвращающаяся с маслобойни с добычей в зубах. Однако все еще чувствовал гордость и незнакомое чувство милосердия по отношению ко всему этому жирному миру, за исключением, возможно, лишь отца Клэнса.
Проходя мимо медвежьей ямы, я услышал рык медведя, который вскоре будет убит на Весеннем Фестивале — странно, как часто человеческие существа празднуют наступление хорошей погоды, причиняя вред другим существам. Я ничем не мог помочь медведю, зато он хоть чуть-чуть помог мне, умерив немного мою всеобъемлющую любовь к людям, которые, если бы им удалось поймать меня, прикончили бы меня столь же основательно, как вскоре прикончат его. И я пошел дальше, опять настороженный, к черной аллее, которая должна была вывести меня к стене неподалеку от того места, где я оставил лежать мертвого стражника.
В душе моей открывались незримые ворота в неведомые дали. Но я тут же споткнулся о какую-то дохлятину. Собака, поросенок, кошка — что бы это ни было, едва оно начнет раздражать полицейских, за него тут же возьмется Гильдия Мусорщиков. Несколькими годами позднее, когда мы с Ники жили в Олд-Сити, где даже беднейшие улицы содержатся в чистоте, это привело бы меня в бешенство. Но я родился и провел детство в Скоаре: в Мога люди, не принадлежащие к классу аристократии, испытывали чувство нищенской гордости за то, как они живут, заявляя, что грязь и упадок уменьшают налоги — хотя я не думаю, что найдется сборщик налогов, который бы не смог разглядеть сладкий блеск спрятанного дайма[13] даже сквозь шестифутовую мусорную кучу. Поэтому поскользнувшись, я просто пробормотал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});