Есть несколько источников, из которых можно черпать данные о Борисе Слуцком на фронте. Один из них общий для всех — изменчивая обстановка на фронте, ставившая каждого фронтовика, в том числе и Бориса Слуцкого, в определенное положение, вызывающая конкретную реакцию и адекватное поведение. Второй источник — письма с фронта и ответы на письма, полученные на фронте, от родных, друзей, единомышленников. Третий — рассказы и воспоминания тех, кто воевал рядом. И, наконец, самый верный, надежный и точный — биографическая проза и весь корпус стихов.
Борис писал с фронта сравнительно часто, несмотря на то что писать письма не любил. «Я великий нелюбитель отвечать на письма, — в письме ко мне не скрывал Борис, — но тебе писать буду». У меня сохранилось около двух десятков фронтовых писем, десять писем брату Ефиму (все эти письма опубликованы), несколько писем Елене Ржевской. Вероятно, были и другие адресаты, но их письма не попали в архивы или запропали (П. Г.).
В начале войны Слуцкий был ранен. О ранении Слуцкого близкие узнали не сразу.
Первую весточку о ранении я получил из свердловского госпиталя. Это была короткая фототелеграмма. К сожалению, в «служебных отметках» указан день отправления «4» и время «6. 55», но не указан месяц. Дату подачи телеграммы восстановить трудно… Наиболее вероятно, что она была отправлена 4 сентября 1941 года. Написана фототелеграмма мелким почерком с максимально возможным использованием пространства крупного бланка. Вот ее текст: «Дорогой Петя! Я бодр, обаятелен и почти здоров. Рука работает нормально. Играл бы в волейбол, да нет достойных противников. Выпишусь и уеду скоро, так что немедленно дай фототелеграмму или молнию на темы: что у нас в Харькове (я ничего не получал два месяца); где Дезька <Давид Самойлов> и девушки; литературный ин-т, юридический ин-т (по возможности) и т. д. В фототелеграмме будь конкретен и не будь мелок. Целую тебя крепко. Приветы и поцелуи всем в зависимости от местоположения в лит-ре, моего расположения и твоего о нем воспоминания. Привет Исааку <Крамову>» (П. Г.).
Елене Ржевской пришла из госпиталя открытка (по штампу почты 11 сентября 1941 года):
«Дорогая Леночка! Получил твою телеграмму и письмо и весьма рад. Уезжаю очень скоро, как раз через столько, что ты успеешь ответить авиапочтой или фото. Сегодня получил увольнительную. Пошел в город в ресторан, встретил четырех знакомых из МЮИ… Очень скучаю по Павлу <Когану>, роман его кажется мне написанным не ямбом, а таким особым модернизированным тактовиком. Целую тебя. Напиши телефоны, по кот. можно звонить в Москву. Что Смоленский и твой брат? Привет Литинституту! Мы еще доругаемся!! Борис»[78].
О дне ранения стало известно много позже из незаконченной работы автора «К истории моих стихотворений» — в частности, из истории создания стихотворения «Госпиталь».
«Место действия стихотворения — полевой госпиталь, поспешно оборудованный в сельском клубе, за несколько лет до этого непоспешно оборудованном в сельской церкви, — не выдумано. В такой именно госпиталь меня привезли вечером 30. 7. 1941 года с ранением в плечо. Здесь я провел ночь под диаграммами, висевшими на незамазанной церковной живописи. Здесь ждал и дождался операции — извлечения осколков»[79].
После была эвакуация в тыловой госпиталь, в Свердловск, откуда и пришли первые телеграммы и письма.
В сентябрьском письме 1941 года Борис писал мне, впрочем, не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить его и подам голос за смерть». Заменить в письме местоимение именем Борис предоставлял адресату (П. Г.).
В октябре 1941 года Борис Слуцкий оказался в Москве. В столице он встретился с Давидом Самойловым, виделся с Михаилом Кульчицким. Слуцкий стал свидетелем знаменитой московской паники 16 октября 1941 года. Даже не просто свидетелем: Давид Самойлов пишет, что в этот день Слуцкий помогал эвакуировать архив журнала «Интернациональная литература». Об этом приезде в Москву вспоминает и Виктория Левитина.
В ноябре 1941-го Слуцкий уже был в строю, но оставался в тылу на формировании перед отправкой на фронт. В письме от 4 ноября он пишет мне: «Я жив-здоров и т. п. Пиши и срочнируй мне обо всем по адресу: Саратовская обл., гор. Пугачев Б. А. Слуцкому до востребования, где я буду некоторое время. В случае окончательного отъезда напиши также: Москва, Центральный телеграф, до востр. Целую. Привет всем» (П. Г.).
В 1942 году Слуцкий снова на фронте. Судя по полученным от него письмам — в войсках, действовавших на южных направлениях летнего наступления немцев. В разгар боев на Сталинградском направлении в его письмах, несмотря на удручающие сводки с фронта, нет и намека на сомнение в нашем окончательном успехе.
«…В надежде славы и добра я по-прежнему смотрю вперед без боязни, что в большей мере, чем раньше, свидетельствует о моем врожденном оптимизме…» (28 июня (?) 1942 года).
1942 год оказался переломным в военной судьбе Бориса Слуцкого. Ему удалось порвать с невыносимой для него военной юриспруденцией, с военной прокуратурой, с той ролью, что была ему навязана военкоматом из-за случайного поступления в Юридический институт.
Разумеется, он изо всех сил пытался врасти в предложенную ему роль, найти принципиальные оправдания тому, чему он был свидетелем и участником. Это потом, много лет после войны, Борис Слуцкий напишет:
Я был либералом,При этом — гнилым.Я был совершенно гнилым либералом,Увертливо-скользким, как рыба налим,
Как город Нарым — обмороженно-вялым.Я к этому либерализму пришелНе сразу. Его я нашел, как монету,Его, как билетик в метро, я нашелИ езжу, по этому езжу билету.
Во время войны он еще старается быть якобинцем, робеспьеристом. Он пытается зарифмовать, забить в слова свой опыт «особенный и скверный». Вот что у него получается.
Эпиграф к книге «Атака осужденных»
Пока не мучит совесть километр,От первого окопа отделяющий,Не время ли с величьем «Шахнаме»О казненных сказать и о карающих.
Я сам свои сюжеты выбиралИ предпочтенья не отдам особогоВам — вежливые волки — трибунал,Вам — дерзкие волчата из Особого.
Я сам мистификатор и шпион.Помпалача в глазах широкой публики.Военный следователь. Из ворон.Из вороненых воронов республики.
Пусть я голодный, ржавый и ободранный,С душой, зажатою, как палец меж дверей,Но я люблю карательные органы —Из фанатиков, а не из писарей.
Борис Слуцкий так и не написал эту книгу и никогда не печатал это стихотворение: оно было впервые опубликовано в 1993 году Викторией Левитиной. Самое важное в этом «багрицком», революционно-романтическом, якобинском, чтобы не сказать — чекистском, стихотворении — это душа, «зажатая, как палец меж дверей». Здесь — исток того пути, на котором появятся уже не «багрицкие», но едва ли не «достоевские» шедевры зрелого Бориса Слуцкого:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});