Мадам де Монконтур (входит). О чем вы беседуете, молодые люди, небось о балах и операх? Когда меня впервые повезли в оперу, мне не понравилось — я заснула. А теперь я ее страсть как люблю, просто наслаждение слушать Гризи!
Часы. Бом, бом!
Этель. Уже два часа! Мне надо спешить к бабушке. Прощайте, мадам де Монконтур. Жалею, что не могла повидать дражайшую мадам де Флорак. Пожалуйста передайте ей, что я постараюсь прийти к ней в четверг. Я вас сегодня увижу у американского посланника? А завтра у мадам де Бри? В пятницу ваш журфикс, надеюсь, бабушка привезет меня. На прошлой неделе у вас была такая прекрасная музыка! Прощайте, кузен! Не провожайте меня до экипажа, нет, пожалуйста, не надо, сэр. Лучше останьтесь здесь и закончите портрет принцессы.
Принцесса. Видите, Клайв, я даже надела бархатное платье, хоть в нем и парно в мае. Прощайте, душенька. (Этель уходит.)
Судя по вышеприведенной беседе — разговор между принцессой и Клайвом мы не станем излагать, так как после нескольких похвал душечке Этель они обратились к предметам, нисколько не связанным с историей Ньюкомов, — так вот, судя по всему, свидание это состоялось в понедельник, а в среду графиня де Флорак получила от Клайва записку, в которой говорилось, что однажды, когда он работал в Лувре, пришедшая туда мадам де Флорак стала восхищаться "Мадонной с младенцем" Сассоферрато; с того времени он успел сделать акварельную копию этой картины и теперь надеется, что графиня согласится приг пять ее в подарок от своего верного и признательного слуги Клайва Ньюкома. Завтра картина будет закончена, и он самолично принесет ее. Разумеется, мадам де Флорак встретила это известие чрезвычайно любезно и тут же вручила слуге Клайва ответную записку с выражением благодарности молодому человеку.
И вот в четверг около часу дня, опять-таки по удивительному совпадению и так далее и тому подобное, приходит в Hotel de Florac кто бы вы думали? Мисс Этель Ньюком. Графиня была дома: она ожидала Клайва с его картиной; но появление мисс Этель так испугало добрую женщину, что она сразу ощутила за собой вину при, виде девушки, родители которой невесть что могли подумать, скажем, что мадам де Флорак хочет сосватать Клайва с кузиной. И вот через минуту она произнесла следующее:
Беседа III
Мадам де Флорак (за рукодельем). Вы охотно покидаете светские забавы, чтобы приходить в наш печальный старый дом. С завтрашнего дня вам покажется здесь скучнее, мое бедное дитя.
Этель. Но почему?
Мадам де Флорак. Тот, кто оживлял своим присутствием наши маленькие сборища, больше не появится.
Этель. Разве аббат де Флорак собирается покинуть Париж, сударыня?
Мадам де Флорак. Вы прекрасно знаете, что не о нем речь, дитя мое. Вы дважды встречали здесь бедняжку Клайва. Нынче он придет снова, но в последний раз. Я вообще раскаиваюсь, что позволяла ему приходить. Но он мне как сын; его отец поручил мне его. Пять лет назад, когда мы встретились после разлуки, длившейся много-много лет, полковник Ньюком поведал мне о тех надеждах, какие лелеял в отношении сына. Вы прекрасно знаете, дитя мое, с кем были связаны эти надежды. Потом он написал мне, что принятое семьей решение сделало его планы неосуществимыми и что рука мисс Ньюком обещана другому. Когда я услышала от своего сына Поля, что помолвка эта расторгнута, я всей душой порадовалась за моего друга, Этель. Я старая женщина, я знаю жизнь и видела на своем веку различных людей. Конечно, мне попадались и более яркие личности, но такой души, такой преданности, такого великодушия и бесхитростности, как у Томаса Ньюкома, я не встречала — никогда!
Этель (с улыбкой). Я вполне с вами согласна, сударыня.
Мадам де Флорак. Я знаю, чему вы улыбаетесь, дитя мое. Да, во дни, когда мы были почти детьми, я хорошо знала вашего доброго дядюшку. Мой бедный отец повез с собой в изгнание и свою фамильную гордость. Наша бедность только увеличивала это чувство. Еще до эмиграции мои родители обручили меня с графом де Флораком. Я не могла помешать отцу сдержать слово. И вот уже сколько лет я остаюсь верна своему долгу! Но когда я вижу, что молодую девушку хотят принести в жертву — выдать ее замуж по расчету, как то было со мной, — я от души ее жалею. А когда я люблю ее, как вас, я открываю ей свои мысли. Лучдае бедность, Этель, лучше келья в монастыре, чем союз без любви. Неужели нам навеки предназначено быть рабынями мужчин? Во Франции отцы всякий день продают своих дочерей. В каком ужасном обществе мы живем! Вы поймете это, когда выйдете замуж. Есть законы настолько жестокие, что сама природа восстает и сокрушает их, иначе мы гибнем в их оковах. Вы улыбаетесь. Думаете, я гибну уже целые пятьдесят лет и вот сижу перед вами, совсем старуха, и жалуюсь молодой девушке. А все потому, что наши воспоминанья о юности всегда молоды, и еще потому, что, когда столько выстрадала, хочется уберечь от подобных печалей тех, кого любишь. Знаете ли вы, что дети супругов, не знающих взаимной любви, наследуют от них какую-то холодность и любят своих родителей меньше обычного? Дети становятся свидетелями наших раздоров и нашего безразличия; им приходится слышать наши пререкания; они принимают в спорах ту или иную сторону и выступают против отца или матери. Мы вынуждены лицемерить, скрывать от детей свои обиды; мы расточаем ложные похвалы дурным отцам, прячем слезы под притворными улыбками и обманываем своих детей — но обманываем ли? Даже самый этот обман, пусть из лучших побуждений, все равно роняет мать в глазах родных сыновей. Они могут подняться на ее защиту и восстать против отцовского эгоизма и жестокосердия. Но тогда начнется настоящая война!.. Какая же это семья, если сын видит в отце тирана, а в матери лишь трепещущую жертву! Я говорю не о себе, что бы там ни было за долгие годы нашей супружеской жизни, я не могу пожаловаться на подобного рода унизительные столкновения. Но когда глава дома пренебрегает супругой или предпочитает ей другую женщину, дети тоже покинут мать, ведь они такие же царедворцы, как все мы. По-моему, вы вообще не верите в семейное счастье. Право же, дитя мое, насколько я могу судить, вы просто никогда его не видели.
Этель (краснеет и, возможно, спрашивает себя, очень ли она уважает отца и мать и очень ли они уважают друг друга). Мои родители всегда были бесконечно добры к нам, детям, сударыня, как-то непохоже, чтобы они были несчастливы в браке. Маменька — самая добрая и любящая из женщин и… (Тут перед ее умственным взором встает образ сэра Брайена: одиноко сидит он в своей комнате, и никому, в сущности, нет до него дела, кроме его камердинера, получающего за это пятьдесят фунтов в год плюс чаевые, да еще, пожалуй, мисс Канн, которая к великому удовольствию сэра Брайена каждый вечер подолгу читает ему или играет на фортепьяно. Представив себе все это, мисс Этель невольно умолкает.)
Мадам де Флорак. Вашему батюшке в его немощном состоянии — а ведь он на пять лет моложе полковника Ньюкома — посчастливилось иметь такую супругу и таких детей. Они покоют его старость, ободряют его в болезни, поверяют ему свои радости и печали, не так ли? Его закатные дни согреты их любовью.
Этель. Ах, нет, совсем не так! Но не его и не наша вина, что он нам чужой. Весь день он проводил в своем банке, а вечером спешил в палату общин или отправлялся с маменькой в гости, а мы, младшие, оставались с гувернанткой. Маменька очень добрая. Я почти не помню, чтобы она сердилась: на вас — никогда; разве что порой из-за нас на прислугу. Детьми мы видели родителей только за завтраком, да еще когда маменька одевалась, чтобы ехать в гости. С тех пор как он заболел, она совсем перестала выезжать. И я хотела поступить так же. Порой мне становится очень стыдно, когда где-нибудь на балу я вспоминаю про моего бедного отца, который один сидит дома. Я хотела отказаться от света, но мама и бабушка запретили мне. У бабушки большое состояние, и она обещает оставить его мне; вот они и требуют теперь, чтобы я все время была при ней. Она очень умная, знаете, и по-своему тоже добрая, только она жить не может без светского общества. И я тоже, хоть и негодую на словах, — люблю свет. Я браню и презираю льстецов, а сама обожаю поклонение! Мне приятно, когда женщины ненавидят меня, а молодые люди оставляют их и бегут ко мне. И пусть многие из них мне смешны, я не могу не кокетничать с ними. Я вижу, как некоторые из них страдают по мне, и довольна; а если они выказывают мне равнодушие, я злюсь и до тех пор не успокоюсь, пока не верну их назад. Я люблю наряды, люблю драгоценности, люблю громкие титулы и роскошные особняки, — о, я просто презираю себя, когда думаю обо всем этом! Иногда, лежа в постели, я признаюсь себе, что держалась как бессердечная кокетка, и плачу от раскаяния. А потом что-то во мне возмущается, и я говорю: ну и пусть! Вот сегодня, я уйду от вас и буду очень скверной, я знаю!